Кирилл Рогов

| Ведомости

Партия ренты — не только «жулики и воры». Она объединяет всех бенефициаров системы перераспределения

Очередной феномен российской истории, требующий нашего понимания, состоит не только в переходе Кремля к политике экспансии и открытой конфронтации с Западом, но и в энергичной поддержке этого поворота со стороны значительной части населения. Именно эта поддержка придает сегодня новому путинскому курсу вид политически успешного, несмотря на колоссальные издержки, которые он с собой несет в будущем.

Широкую поддержку населением радикального антизападничества и территориального реваншизма обычно объясняют отложенным постимперским синдромом, дремавшей травмой распада СССР. Но такое объяснение ставит новый вопрос: почему эти настроения дремали предыдущие 20 лет? Почему карта Крыма играла столь малую роль в политической жизни прежде и вдруг оказалась джокером в руках Путина в 2014 г.?

Белая трещина

Проблема выглядит тем более интригующей, что еще недавно эксперты фиксировали совсем иные тенденции в общественном мнении: ослабление поддержки режима, рост гражданского и политического участия со стороны населения, растущий спрос на социальную, экономическую и политическую модернизацию. Было ли все это иллюзией? Почему партия белых ленточек, заявившая о себе зимой 2011-2012 гг., уступила историческую сцену партии георгиевских ленточек весной 2014 г.?

Несмотря на относительную малочисленность, партия белых лент отнюдь не была героическим и безнадежным выступлением маргиналов, далеких от реального большинства нации. За ее выступлением стоял фундаментальный процесс разочарования в путинской системе, набиравший силу на рубеже 2000-2010-х гг.

После кризиса 2008-2009 гг. в элитах внятно звучала критика докризисной модели развития. Слово «модернизация» стало самым модным словом медведевского правления и указывало на необходимость нового тура адаптации западных моделей развития. Массовое отношение к Западу быстро улучшалось после антизападного тренда 2007-2008 гг., сформировавшегося на волне экономических успехов и «маленькой победоносной войны» с Грузией.

С 2010 г. в социологических данных просматривалась тенденция разочарования в прежней модели. Динамика ожиданий, оценки перспектив российской экономики, институтов власти и политического курса имели в опросах выраженный негативный тренд — несмотря на восстановление экономики и на то, что оценки личного материального положения были позитивными и даже улучшались. Происходила переоценка эффективности существующей системы. Так, резко уменьшилось число тех, кто считал, что «вертикаль власти» — это благо для страны (с 42% в 2008 г. до 30% в 2012 г.). Если в 2008 г. 36% считали наиболее подходящей именно действующую модель развития, то в 2013 г. эта группа сократилась до 16%. Наоборот, доля выбравших в качестве предпочтительного вариант «демократия по образцу западных стран» составила в опросе 2008 г. 15%, а в 2013 г. выросла до 28%.

Но самым ярким проявлением разочарования были взметнувшиеся вверх оценки уровня коррупции. Эти оценки обычно отражают не столько реальный опыт респондентов, сколько общее представление об эффективности и «подотчетности» режима, о том, в какой степени он действует в интересах общего блага, а в какой — в корыстных целях. В опросах 2006-2009 гг. в среднем около 25% заявляли, что коррупции в последние годы стало больше, чуть более 20% — что ее меньше. В 2011-2012 гг. первая группа составляла уже 50%, а вторая сократилась до 7%.

На этом фоне неудивительно, что на протяжении 2012 г. лозунги Болотной в той или иной степени поддерживало около 40% опрошенных. Рост этих настроений, по сути, и стал питательной средой для взрыва политической активности в социальных сетях и на улицах Москвы зимой 2011-2012 гг.

Второй нефтяной дождь

Однако в 2012-2013 гг. Путину удалось изолировать протест от поддержки со стороны элит, подавить его организационное ядро, резко уменьшить его информационное присутствие и в результате посеять в части общества, которая была готова поддержать лозунги Болотной, апатию и уныние. Но успех политики реакции неверно приписывать исключительно решимости Путина в ограничении прав граждан, устрашении элит и подавлении независимых СМИ.

При взгляде на социологию протеста бросается в глаза существенный разрыв между числом тех, кто в той или иной степени поддерживал его лозунги, и тех, кто готов был и реально принимал в нем участие. Этот парадокс объясняется тем, что, в то время как оценки положения и перспектив страны в целом имели негативный тренд, оценки текущего личного материального положения оставались позитивными.

В этом нет ничего странного. Уже в 2010 г. цены на нефть резко выросли, а в 2011 г. достигли исторического максимума. Среднегодовая цена барреля Urals составила $109 (против $69 в 2007 г. и $94 в 2008 г.) и держалась около этого уровня в 2012-2013 гг. В результате ежегодные доходы России от экспорта в 2011-2013 гг. составляли около $520 млрд против $468 млрд в 2008 г. и $352 млрд в 2007 г. Реальные располагаемые доходы в кризис практически не сокращались. По итогам 2013 г. их рост к уровню 2009 г. в среднем составил 15%, а рост реальной заработной платы — 23%; по отношению к 2011 г. рост доходов составил 8%, а рост зарплат — 13,6% (при росте экономики на 4,8%). Очевидно, что такая динамика не способствует чрезмерному успеху оппозиции и в значительной мере объясняет низкую резистентность протеста. К давлению на оппозицию довольное экономической ситуацией общество осталось в целом равнодушно.

При этом в структуре и динамике доходов происходили важные изменения. Во-первых, если в 2005-2007 гг. доля социальных выплат составляла 12,1% в структуре доходов, а доля доходов от предпринимательской деятельности и собственности — 20,6%, то в 2011-2013 гг. первая выросла до 18,4%, а вторая упала до 14,1%. Кроме того, если в предкризисный период реальные доходы росли быстрее зарплат, то в 2011-2013 гг. соотношение поменялось на обратное. Это означало, что доходы в корпоративном (крупные и средние предприятия) и бюджетном секторах росли быстрее, чем за их пределами. Зарплаты в госуправлении и безопасности, здравоохранении, образовании, предоставлении коммунальных и социальных услуг (около 30% всех занятых) росли в 1,6 раза быстрее, чем в среднем по экономике. То есть медленнее в 2011-2013 гг. доходы росли там, где они непосредственно зависят от рынка (динамики продаж и заказов), а быстрее — там, где связь с рынком опосредованна или отсутствует. Увеличился трансферт доходов от рыночного сектора к нерыночному.

Выросли и расходы федерального бюджета: в предкризисном периоде они составляли в среднем 16,9% ВВП, в 2010-2013 гг. — 20,5%. Это позволило, жертвуя экономическим ростом, сохранить положительную динамику качества ряда публичных благ и зарплат бюджетников. Собственно, это и стало формулой размена, лежавшей в основе политической реакции: стабильность доходов в обмен на рост экономики. Несмотря на быстрое замедление роста, для населения экономическая ситуация в 2011-2013 гг. выглядела благоприятной.

Партия ренты

Если в 2010-2011 гг. граждане испытывали сомнения в том, что докризисное благополучие сохранится в посткризисной жизни (это придавало актуальность разговорам о модернизации, честных выборах и ограничении коррупции), то благополучие 2012-2013 гг. приглушило эти опасения. Партия ренты — бенефициары сложившегося порядка распределения доходов — почувствовали себя более уверенно.

Партия ренты — это вовсе не только «жулики и воры». Она объединяет всех, кто ощущает себя бенефициаром системы перераспределения — как через ренто-распределительные клиентелы, так и через систему государственного патернализма. К новой партии, видимо, присоединилась и часть тех, кто в 2011-2012 гг. сочувствовал Болотной. Стресс кризиса поселил в них сомнения в надежности прежних экономических успехов. А новый период нефтяного благополучия, напротив, склонил к мысли о верности избранного пути и фиктивном или даже «подрывном» характере модернизационной альтернативы.

Партия ренты в момент консолидации реформистской повестки Навального — Болотной хранила молчание как в силу неуверенности в сохранении прежних бонусов, так и потому, что не имела подходящих слов. Трудно выйти под лозунгами: «Я за коррупцию, я против модернизации». Крым и «Новороссия» стали удобными знаменами, облекавшими идею сохранения статус-кво в цвета патриотического реванша. Совершая выбор в пользу определенного институционального уклада (вертикально-распределительного, ориентированного на государство), эта партия обрела ассоциируемые с ним символические ценности и символического антагониста, в роли которого выступил Запад.

Продолжение статьи: Кирилл Рогов: Ресурсный национализм — от ЮКОСа до Крыма