Прошлый год начинался для Старого Света с потрясения — расстрела редакции сатирического еженедельника «Шарли Эбдо». Сама трагедия, а в еще большей степени — общественно-политическая реакция на нее сразу заставили предположить, что парижские события — веха многослойного кризиса, в который погружается единая Европа.

И дело не только и не столько в проблеме миграции или даже отношений между разными культурами. Корень бед — в неспособности европейского проекта приспособиться к радикально изменившейся реальности окружающего мира.

Год спустя ситуация усугубилась. Начало 2016-го погружает в атмосферу мрачной неопределенности.

Небывалые события в Кельне, то ли своеобразный мятеж, то ли организованная акция устрашения со стороны приезжих. Волна возмущения тем, что правоохранительные органы Германии (а как стало выясняться, и других стран) замалчивали акты насилия со стороны беженцев. На этом фоне — теракт в туристическом районе Стамбула, жертвами которого стали иностранцы, прежде всего немцы.

Очередной узел в невероятно запутанную ткань отношений между ЕС и Турцией, которая за минувшие месяцы превратилась в едва ли не главную для европейской стабильности страну и явно не прочь на этом спекулировать.

С другого фланга — обострение отношений Берлина и европейских институтов, в которых Германия доминирует, с Варшавой, где приступило к работе консервативное правительство. Немецкие политики пригрозили Польше санкциями за законодательные новации, которые, по мнению Брюсселя, ограничивают права и свободы граждан. В ответ из Варшавы прозвучало привычное по середине 2000-х годов (когда партия братьев Качиньских была у власти) напоминание о неоплатном долге, который немцы имеют перед поляками за Вторую мировую.

Ситуацию закольцовывает тот факт, что кабинет «Права и справедливости» и лично Ярослав Качиньский с самого начала заняли резко негативную позицию относительно политики Берлина в вопросе миграции. И если такая же фронда Венгрии вызывала в Западной Европе довольно высокомерное отторжение, то отмахнуться от страны, которая небезосновательно претендует на статус лидера «новой Европы», сложнее.

То, что наиболее значимые для судьбы Европы события происходят в Германии, логично. С начала этого десятилетия Берлин последовательно выдвигался на роль политической столицы Старого Света, оттеснив не только Париж и Лондон, но и Брюссель.

Началось все с кризиса евро, когда основное бремя решения греческой проблемы легло на Германию, что вызвало и перераспределение реальной власти в Евросоюзе. Украина стала следующим шагом: сначала — активная поддержка правительством Ангелы Меркель «майдана» и новой украинской власти, потом — инициатива «нормандской четверки» и минского процесса, исходившая прежде всего от Берлина.

Украинская коллизия стала катализатором не только российско-германского расхождения, но и дрейфа Германии в сторону польского подхода.

В Берлине понимали, что сохранение особых отношений с Москвой, корни которых уходят в восточную политику Вилли Брандта, едва ли возможно для страны, которая примеривается к лидирующей роли в ЕС. При этом Польше происходящее тоже не слишком нравилось. Сдвигаясь на более критические позиции по России, Германия саму Варшаву к переговорному процессу не допускала: ни нормандский, ни минский формат ее участия не предполагал.

Наплыв беженцев, прежде всего стремившихся в Германию, окончательно вывел Берлин на авансцену. Но если предшествующие события укрепляли руководящий потенциал страны, то декларированная ранней осенью Ангелой Меркель политика открытых дверей вызвала раскол и в Евросоюзе, и в самой Германии. За несколько месяцев тема мигрантов отодвинула в тень едва ли не все остальные неурядицы Старого Света. Точнее, она стала их квинтэссенцией. И высветила, наверное, ключевую проблему интеграционного проекта —

растущий отрыв политического истеблишмента от жителей европейских стран, которые перестали понимать смысл и логику действий начальства.

Отношение к массовой иммиграции — наиболее яркий, но не единственный пример. В первые дни года обнаружился примечательный факт: значительное большинство голландцев готовы на предстоящем в апреле совещательном референдуме высказаться против ратификации их страной соглашения об ассоциации Украины с ЕС. Практических последствий, скорее всего, не будет: голосование не имеет обязывающего характера, к тому же правительство собирается приложить все силы, чтобы переубедить соотечественников.

Угроз обсуждаемый документ голландцам не несет — он заведомо составлялся так, чтобы издержки легли на Украину, а обязательства ЕС оставались минимальными. Но характерен настрой: граждане не принимают идею, которая исходит от властей и апеллирует к солидарности с потенциальными партнерами по европейскому проекту.

Кельнские события способны качественно изменить общественную атмосферу.

Впервые настолько осязаемо — в буквальном смысле слова — оказались увязаны вопросы притока мигрантов и личной неприкосновенности и безопасности рядовых европейцев. Теракты наподобие ноябрьских в Париже — тоже шок, но это пока еще нечто экстраординарное. А вот уличная агрессия — явление обыденное, просто вдруг оно приняло фантастически гипертрофированный масштаб, и это создает ощущение, что такое может теперь случиться с кем угодно и где угодно.

Политическая машина Евросоюза не приспособлена к быстрым и решительным мерам.

В спокойной ситуации это не критично, но при форс-мажоре необходимые шаги делаются с опозданием и уже не приводят к желаемому результату. Пока будет идти дискуссия об ужесточении процедур приема и высылки мигрантов, положение, а главное — восприятие его в общественном мнении, осложнится настолько, что придется в пожарном порядке кромсать шенгенские правила.

Собственно, уже теперь непонятно, как Шенген может выжить в изначальном виде. Европа без внутренних границ — второй (наряду с единой валютой) символ качественного изменения Старого Света в процессе интеграции. Проблема с евро весьма остра, но она все-таки политическая и экономическая, более предметная. Шенгенская зона — вещь намного более символическая, ценностная, связанная с идеей и образом Большой Европы. И ее вероятный демонтаж (наверное, без формальной отмены) станет мощным демотиватором.

Европейский союз (в отличие от более прагматичного Европейского экономического сообщества до 1992 года) всегда делал упор на необходимости единства ценностей. Поправение ЕС повлияет именно на эту составляющую — политикам придется гнаться за все более напуганной и раздраженной публикой, а значит, менять и риторику. И в общем, неважно, сумеет ли, например, Марин Ле Пен пробиться в президенты республики. Скорее всего, нет,

но любой победитель, какую бы партию он ни представлял, по сути, будет вынужден воплощать в жизнь ее лозунги.

Несколько лет назад, когда в ряде европейских стран начался подъем популярности крайне правых, автор этих строк писал, что о повороте в политике Старого Света можно будет говорить, когда партия такого толка появится в бундестаге. По понятным историческим причинам Германия — последняя страна, где подобная сила может рассчитывать на попадание в мейнстрим. Не обязательно, что это случится на выборах 2017 года, но сегодня условия для возникновения такой немецкой партии куда благоприятнее. Отчасти потому, что Ангела Меркель споткнулась на мигрантском вопросе и стала терять поддержку, однако обычные оппоненты (социал-демократы и «зеленые») еще меньше в состоянии предложить рецепты. Тем более что бурлящий и распадающийся Ближний Восток будет и дальше генерировать поток желающих переселиться на север любой ценой, перекрыть его невозможно.

Попытки же перераспределять пришельцев по всей территории ЕС (вероятно, неизбежные) будут и дальше расширять трещину между богатыми странами, которые, собственно, и манят незваных гостей, и более бедными, куда их будут стараться направлять.

Принципиально важный вопрос — как европейский раздрай скажется на России? Об этом — в следующий раз.