СТО ДНЕЙ БЕЗ ВАТЕРЛОО
Россия между пандемией и Конституцией
Пока все привычно толковали о новой нормальности и о мире, который не будет прежним, сама Россия вдруг нормализовалась. Пускай ненадолго, но ведь это значит, что она к такому способна
Почему российская Система непринужденно справилась с кризисом пандемии, не будучи готовой к нему? Это заставляет вернуться к сделке выживания, лежащей в основе согласия власти и населения.
В связи с этим я обращусь к понятию глобального режима, каким до пандемии была прежде всего холодная война. Парадигмальность глобальных режимов для РФ как их филиала помогает мгновенно переформироваться и в данном случае успешно отреагировать на пандемию. Система не обязана этим своим мобилизационным свойствам (их просто нет) «авторитарному режиму» и сильной государственности, которой нет также. Система действовала спонтанно, как филиал глобального режима пандемии. И это привело к успеху.
Следует ли отсюда, что российская государственность обрела должный опыт и компетентность? Отнюдь нет. Штабным средоточием неспособности является президент, имитирующий принятие решений, но препятствующий появлению полноценного штабного звена.
Путин и стал проблемой путинской системы. С принятием поправок в Конституцию Система меняет структурное отношение к Путину: из ее фронтмена он становится ее затруднением, чтобы со временем стать ее добычей.
Россия не в порядке
Перед пандемией никто не сказал бы, что Россия в порядке. Оценки компетентности правительства, состояния экономики и управления близились к апокалиптическим. Спроси у самого осторожного эксперта, готова ли Россия к апокалипсису, он бы ответил нет.
Режим авторитарный, но о чем это оговорит? Есть хорошо управляемые и правовые авторитарные режимы. В России же мы видели многолетний управленческий хаос, тщетно компенсируемый «национальными проектами», «прорывами» и призывом «технократов», от Кириенко до Мишустина. Прорывы коррумпировались, а технократы оказывались расходным материалом, мало что внося в управленческую культуру.
Личная активность фронтмена системы осложняла дело. К эпидемии ковида российская Система шла с новым «путинским планом». Возникала Конституция, где ни одна ветвь власти не имеет вполне ясных полномочий, пока не запросит о них у самого президента. Администрация президента становилась гидом по безопасному пользованию конституционными полномочиями. Такая государственность совершенно не была готова к пандемии.
Однако Система РФ перенесла пандемию ценой сравнительно малого числа человеческих жертв. Для этого заморозив главную догму своей неэффективности – вертикаль власти.
Страна прошла испытание, в котором могла быть уничтожена. Мы могли превратиться в зрителей того, как пандемия отнимает близких, а власть ничем не может помочь. Лишь по случайности тип вируса оказался опасен преимущественно для взрослых. Ударь Covid-19 по маленьким, страна превратилась бы в безумное стадо родителей, не знающих, чем защитить детей. Выжила бы при этом Российская Федерация?
Российская Федерация если не справилась с пандемией полностью, то отчасти выкарабкалась из нее и уцелела. Почему и каким образом российская Система блестяще справилась с вызовом?
Сделка выживания
В основании Системы лежит нерушимая сделка о совместном выживании населения и начальства, граждан и «элит». Власть не должна предпринимать ничего, что прямо ставит под вопрос способность населения самостоятельно выжить. Речь идет о сделке, согласно которой руководители страны получали полную свободу рук, а населению доставалась часть распределяемого дохода через бюджет.
Сделка была, разумеется, несимметричной, поскольку именно начальство самостоятельно определяло уровень жизни населения и объем распределяемого национального дохода. Но соблюдение императива выживания сторонами долгое время создавало стабильную ситуацию. Государство готово не мешать массам выжить, а массы не мешают правящим править, неохотно их переизбирая.
Минимальным требованием к начальству стала помощь при выживании, она очень долго, как минимум до середины 2000-х, оставалась приоритетом для населения. Власть не спорила с этой задачей, оставляя людям возможность выжить и даже помогая в самых критических случаях. При этом власть приобретала полную свободу рук в остальном и могла вырабатывать свою стратегию действий независимо от населения.
Приход пандемии и новый режим
В начале пандемии нельзя было предсказать, насколько разрушительной и смертоносной она окажется. Кадры из Италии и США были страшны, а путаная и поддельная статистика заболеваний дезориентировала само руководство. Демонстрационные мощности власти пошли вразнос, она металась, то нагнетая безразличие к эпидемии, то нагоняя страх.
Тут императив выживания приобрел новую форму. Путин отошел в сторону от руководства сопротивлением пандемии, брезгуя грубой материей человеческой жизни, кровью и слезами выживающих. Тогда и произошел важнейший момент – условной передачи полномочий местному начальству вместе с компетенцией принятия мер. Впрочем, без делегирования связанных с этим прерогатив.
Путин провел эксперимент по дистанцированию от своей собственной системы. Исчезновение Путина там, где его привыкли видеть, не прошло незамеченным.
За 100 дней между первым декретом мэра Москвы и репетициями парада Победы российская Система сменила способ управления. Это сенсация. Решение Путина о «самых длинных выходных» стало, возможно, одним из самых успешных его решений. «Не грузи мужиков, не перенапрягай их!» – оказалось, народу это по сердцу. Он ругает власть зло, но мечтательно, за шашлыками.
Локализация сделки
Федеральный центр к концу марта исчез, никто не мог бы сказать, когда он вернется; Система выжила благодаря непредвиденным, никем не избранным кадрам, ранее выглядевшим тускло, как слово «Роспотребнадзор».
Ни медиков, ни экспертов не выбирали, но их роль оказалась чрезвычайно велика, когда к ним вынужденно обратилось местное руководство, покинутое на произвол событий. Вертикаль власти растворилась заодно с профильным якобы Минздравом, а Роспотребнадзор на сто дней стал диктатором страны. Предписывая и запрещая целые производства, приказывая и меняя режим работы городов, он управлял кризисом. Но, конечно, он тоже не мог стать штабом концентрации нового государственного опыта.
Внутрь сделки между местным руководством и местным населением выдвинулся специалист. Бесполезный внутри Системы технократ оказался важной величиной в момент ее катастрофы.
Сделка, лежащая в основании Системы, стала десятками местных сделок. Она разбилась на десятки локальных альянсов. Нет единой управляющей инстанции, нет штаба, накапливающего опыт выживания, – тем временем Система выжила и выдержала перегрузки пандемии.
Путин сделал ставку на готовность населения России выжить, и эта довольно циничная ставка оказалась верной.
Сделку включают в Конституцию
Разумеется, усилия по выживанию возлагались на само население, что объяснялось «свободным рынком» и «капиталистическими условиями», якобы диктуемыми самому государству. Характер массовой сделки не предполагает фиксированных условий, и тем самым у властей возникает как бы бесконечный кредит снижения качества жизни. Распределив часть дохода и передав другую прикремлевским исполнителям, Кремль остается свободным от обязательств.
Исследования вроде недавнего доклада Белановского показывают невероятное раздражение масс Кремлем и Путиным лично. Оно говорит, что население страны находится в стрессе и со спадом эпидемии стресс не спадает. Но спросим себя, является этот стресс разрушением или склейкой?
Чего опасаются люди в России? Не того, что Система сохранится, а того, что ее охватят потрясения. И тут возникает окно возможностей для силы, которая убедительно представляет себя защитницей от потрясений.
Доклад Белановского говорит об «агрессии» опрашиваемых в отношении власти. Но кто агрессор? Что, если массовая сделка таким образом укрепляется? Расторгнута ли сделка с массами? Нет, не похоже. Как ни хорохорится российский обыватель, он еще не уверен, что выжил и что его выживание обеспечено.
Инстинкт глобальности
Система решала проблему на полуавтомате. Она учуяла смену планетарного режима и успела встроиться в эту смену, далее отвечая на ее запросы, а не на запросы населения.
Что такое глобальный режим? Это состояния, в которые Россия вступает естественно и быстро, независимо от того, нравится ей это или нет. Можно допустить, что и с другими странами происходит нечто подобное. Можно вспомнить режим холодной войны, куда страны Запада и Востока входили практически без сопротивления.
Но почему гордящаяся суверенитетом Россия с готовностью, почти наугад следует за новым мировым поветрием? Этот режим проявляется в изменении поведения суверенных наций. Действуя симметрично, они принимают решения, которых бы не приняли без оглядки на других.
Два процесса заметны особенно: во-первых, скорость охватывания планеты новым мировым режимом, и второй – высокая внутренняя дисциплина, которая воцаряется при этом в суверенных странах, чьи общества перед тем ни за что не согласились бы на что-то подобное.
Происходит как бы ненасильственная мобилизация внутри каждого из них. При этом граждане соглашаются на немыслимое прежде умаление своих прав. Жители этих стран, часто демократических, совсем незадолго были остро озабочены уровнем своих свобод. Но при наступлении нового глобального режима они усваивают новые нормы и правила и не возражают всерьез против них. Для каждого глобального режима характерен внутренний консенсус, устанавливающийся довольно единообразно в разных нациях. Можно даже говорить о волне общественной самодисциплины.
Когда в феврале – марте 2020 года всюду в мире установился новый порядок, его никто никому не диктовал. Правительства с легкостью принимали незаконные решения, и общества злобно им подчинялись. Газеты и телепрограммы мигом сменили содержание. Контентом стала статистика смертей и споры медицинских экспертов о той же статистике.
Новости стали однообразны, но завораживали историями пациентов и их врачей, захлебывающихся в ужасе больниц. Те, кто болел чем-то своим, страдали и умирали молча, не попав в статистику. Смерть, не помеченная значком «Covid-19», была не важна. Пандемия стала главной темой и всем содержанием жизни здоровых.
Новые нормы вводились с оглядкой на соседей, и одно это казалось достаточным основанием. Демократические правительства, не став диктатурами, становились режимами. Международные соглашения перестали действовать, о них забыли. Границы схлопнулись, обратившись в суверенные «железные занавески». Самолеты больше не летали в чужие страны.
Но суверенные власти действовали не национально – они правили именем глобальной, не знающей границ пандемии.
Досуговое тридцатилетие перехода
В начале 1990-х, когда в небе Европы цвели фейерверки, а на площадях пели оду «К радости», Михаил Гефтер утверждал, что выйти из холодной войны не удастся. Поскольку это не война, а структура мира.
Она не была лишь конфликтом двух сверхдержав. Ее восприняли десятки стран, не бывших участниками противостояния, для которых не было реального военного вызова. Не было никакой всемирной инстанции, которая бы продиктовала миру режим холодной войны. Он пришел после Второй мировой исподволь, как новая нормальность – консенсус, воспринятый национальными государствами.
Все даты начала холодной войны условны и спорны, подобно началу эпидемии Covid-19. Однако жесточайшая дисциплина людей и обществ установилась и продержалась почти полвека.
Тридцатилетие после холодной войны выглядит сегодня как праздник. А почему праздник должен быть вечен? Больше свободы, больше туризма, больше демократии, больше денег и стартапов! И все это лишь короткий переход от чего-то к чему-то. Период важный, его надо дешифровать, но только как исторический миг. Он не может быть базой расчетов на прогресс, демократизацию и либерализм.
А после тридцатилетней передышки пришел Covid-19 – и опять мы видим: как будто по незримому сигналу, страна за страной подчиняются новому санитарно-полицейскому режиму.
Разве тот первый глобальный режим не пришел как отмена вольностей? В сорок пятом, сорок шестом, сорок седьмом годах в Европе границ не существовало. Люди скитались по странам, выбирая место и образ жизни. Одни ехали в Палестину воевать за еврейское государство, другие мечтали о Европе «третьего пути», которая не будет ни коммунистической, ни капиталистической.
Тем временем (во имя «новой нормальности») власти вводили блоковые правила на суверенной территории, внутри суверенных границ проходили чистки подрывных сил и показательные процессы. Государственный суверенитет тогда так же, как и теперь, ожил от импульса глобальной катастрофы.
Вот и сегодня политики ссылаются на ученых экспертов, и те влияют на принятие государственных решений. Но союз науки с властью – коронное блюдо холодной войны.
Спонтанная нормализация
Симон Кордонский весной заметил, что в некотором смысле пандемия пришла вместо войны, решая ее задачи. В частности, задачу обустройства разрыва между прошлым и будущим. Техноструктура выживания России в эти сто дней была нашей единственной государственностью. Но как выделить и укрепить ее?
Мы увидели небывало согласованную дисциплину всех, от людей до инстанций, от гражданских союзов до партий. Все еще жизнеспособные органы включились и приступили к делу спасения; все декорации на время были сдвинуты в угол.
И пока все привычно толковали о новой нормальности и о мире, который не будет прежним, сама Россия вдруг нормализовалась. Пускай ненадолго, но ведь это значит, что она к такому способна.
Такое здесь бывает нечасто. Оно похоже на спонтанную десталинизацию 1941 года, которая спасла Красную армию и Советский Союз. Не акцентируясь на личностях, за сто дней весны 2020 года прошла стихийная депутинизация России, отчасти даже самого Путина. Это открыло стране возможность спастись.
Путин мудро устранился от того, что не было его ролью и не могло ею стать. Немногое, что оставалось от государства, ненадолго получило свободу рук. Скромный ресурс человеческой нормальности заработал там, где еще накануне звучали бешеные выкрики о фантастических обидах и столь же фантастическом превосходстве.
Да, президент Путин не смог присвоить этот ресурс нормальности, как Сталин присвоил стихийную десталинизацию сорок первого года. Но раз он возможен, значит, есть вещи посильнее, чем Путин, – есть государственный здравый смысл. У нас он проявляется почему-то лишь на самом краю выживания.
Оказывается, глобальная Россия может быть не только поводом для геополитических фантазий. Она может послужить катализатором выживания системы, встраивая его в мировой тренд.
Подводная политика
В российской Системе есть негласная опорная инфраструктура нормальной жизни. Незадействованная, она в столь же плохом состоянии, как приемные районных поликлиник. Но когда встает вопрос, жить или не жить, витальный стресс оживляет скрытые связи. Это хорошая новость. А плохая новость, что политические узлы при этом не реанимируются. Политизацию Путин терпеть не может, а без нее Система не знает, что в ней работает, а что вредит.
Мы в странном положении, когда государственность, признанная ООН, не способна признать себя в своих сильных свойствах.
Отсюда вытекает какой-то новый период сильной, но имматериальной, «подводной» политики. То, что нельзя делать открыто, будет строиться с удвоенной быстротой. Мы в переходной паузе, содержание которой можно предположить, – хаотические склейки черновых коалиций завтрашнего дня.
Едва объявив себя вечным, президент неожиданно становится лишним. Он по-прежнему в центре финансовых и кадровых потоков. Но он не может предложить своему аппарату процедур успешного действия, не желая их признавать. Он не умеет оценить мощь нового глобального режима, под который уже перестраивается страна. А значит, тысячи людей, служащих и нет, будут выстраивать параллельные структуры непризнанной лояльности. Адаптируя государственные структуры или обходя их.
С чем останется Россия после 1 июля 2020 года? Система благополучно перенесла стресс. Но пройдя его, она не извлекла должный опыт из-за отсутствия штабной системы концентрации этого опыта – чего-то вроде путинской президентской администрации его первых президентств. Сам Путин, сыгравший некогда большую роль в формировании Системы, а затем еще большую в консервации ее свойств, развращении и детренировке команды, приобрел независимость от системы – путем открыто незаконного по действующему закону голосования. Это создаст крайнюю конституционную запутанность, не меньшую, чем в конституционном 1993 году.
