Максим Трудолюбов: Между историей и утопией
Важно понять: вышла ли Россия из советского пространства и времени? И еще важнее: в какой точке между историей и утопией окажется российское общество в результате новой политики российской власти?
Оставаться в истории — значит течь в русле, предложенном обстоятельствами, ранее принятыми решениями, своими и чужими. Это значит действовать в соответствии с соглашениями, действующими внутри страны, и договорами с другими странами.
Перейти в режим утопии — значит претендовать на то, чтобы прокладывать свое русло, ни на кого не оглядываясь.
Как прокладываются такие русла, мы хорошо знаем (или должны вроде бы знать) на опыте собственного прошлого.
Средства достижения высокой коммунистической цели были самые приземленные, даже чрезвычайные. Все, кто мешал утопическому плану, отбрасывались. У истории не бывает друзей и врагов, а вот у утопии — сколько угодно.
Советский Союз — результат сочетания высокой цели и чрезвычайной прагматики. Советское пространство-время — вот что получилось после того, как многими десятилетиями центральная власть пыталась строить рай на земле чрезвычайными методами.
Сказать, что никаких признаков утопии в жизни СССР не было, конечно, нельзя. Советское общество эпохи расцвета было гораздо более эгалитарным, чем сегодняшнее. К примеру, коэффициент вариативности жилой площади на душу населения был в США в 2 раза выше, чем в СССР. Основной показатель неравенства, коэффициент Джини, был в США значительно выше (0,41), чем в Советском Союзе (0,29). Гарантии занятости — пожалуйста. Примеров разительной вертикальной мобильности — из деревни на сцену Малого театра, в профессора или знаменитые поэты — множество. Пространство, в том числе социальное, культурное и языковое, было единым. Промышленность развивалась, в космос вышли.
Признаки утопии в жизни были. Но все-таки восторжествовала не она, а метод ее построения. Большевистский подход к политике пережил смену идеологий и торжествует поныне. Чрезвычайное, т. е. управляемое право, стало основой правовой системы, которая действует до сих пор.
Реальная, а не ностальгическая советская жизнь была порождением метода, а не высокой цели. И эта советская жизнь никуда не делась. Она вокруг нас — так что я никогда не могу понять, о чем тоскуют те, кто говорит о советском как о прошлом. Все — от политических методов и права до отношений внутри коллективов и общественного пространства, пронизанного ложью, — все это наше настоящее. Россия не вышла из советского пространства-времени.
Может быть, тоскуют об утопии в голове, где-то наверху, о том, чтобы правители были утопистами? Это можно понять. Но тогда следует каждому, кто тоскует, внутренне подготовиться к тому, чтобы, возможно, стать щепкой или горкой опилок, ибо в деле построения утопии всегда торжествует метод, а высокая цель остается там, где ей и полагается быть, — в библиотеке на полочке. И ее содержание на самом деле не важно. Ценность утопий литературная. А политика, ими порожденная, — это литература, реализованная чрезвычайными средствами по законам, написанным хорошо вооруженными поэтами.
