Фотоматериалы

Фотографии с мероприятий, организуемых при участии СВОП.

Видеоматериалы

Выступления членов СВОП и мероприятия с их участием: видео.

Проекты

Масштабные тематические проекты, реализуемые СВОП.

Home » 2010

Внешняя и оборонная политика России: Ради статуса или модернизации?

15.04.2010 – 14:53 Без комментариев

 Внешняя и оборонная политика России: Ради статуса или модернизации?

17-18 апреля 2010 г. в подмосковном пансионате «Лесные дали» прошла XVIII Ассамблея Совета по внешней и оборонной политике, в ходе которой состоялось обсуждение темы «Внешняя и оборонная политика России: Ради статуса или модернизации?».

Содержание

Андрей ЗУБОВ: …Либо колосс на глиняных ногах

Владислав ИНОЗЕМЦЕВ: Мы всё можем!

Евгений САВОСТЬЯНОВ: Очередной «штурм» неизбежен

Константин СОНИН: Одних властных усилий мало

Кирилл РОГОВ: Мифы о «естественных преимуществах»

Алексей АРБАТОВ: Чтобы не стать придатком Запада…

Александр ИГНАТЕНКО: Курс — на Запад

Лев БЕЛОУСОВ: Три субъекта процесса обновления

Игорь БУНИН: Как преодолеть скепсис общества

Анна БЕЛОВА: Формирование конкурентной бизнес-среды

Надежда АРБАТОВА: Пора определиться с идентичностью

Виталий ТРЕТЬЯКОВ: Нужно просто жить и развиваться

Сергей КАРАГАНОВ: Главная задача — образование

Владимир РУБАНОВ: Фактор надежды для страны

Павел ЗОЛОТАРЕВ: Плавная эволюция взамен резкого скачка

Вячеслав НИКОНОВ: Европа или анти-Европа?

Юрий ПИВОВАРОВ: Выбираем сценарий жизни

Леонид ГРИГОРЬЕВ: Надежда только на молодых и образованных

Марк ЭНТИН: Право как инструмент преображения страны

Владимир ВОРОЖЦОВ: Необходима минимизация демократии

Алексей ПУШКОВ: Придерживаться политики мудрого соседа

Игорь ЮРГЕНС: Путь в будущее — с Европой и США

Виталий НАУМКИН: Гарантия — страховочная стратегия

Сергей АЛЕКСАШЕНКО: Кто — партнер, а кто — конкурент?

Алексей АРБАТОВ: Без неоимперской риторики и грозных деклараций

Сергей ЦЫПЛЯЕВ: По одежке протягивай ножки

Сергей ОЗНОБИЩЕВ: Цель определена. Остается ее достичь

Сергей КАРАГАНОВ: Политически — с Европой, экономически — с Азией

Виталий ТРЕТЬЯКОВ: Главный вопрос: как защитить свою территорию

 

Андрей ЗУБОВ: …Либо колосс на глиняных ногах

Начну с того, что цивилизационно и культурно Россия – не какая-то особая евразийская или российская цивилизация, как любят у нас говорить, а периферия, отдаленная провинция Западного мира. Этот тезис очень легко доказывается.

Отбившиеся от рук дети…

Строй нашей государственной и культурной жизни складывается, выходит из догосударственного и бесписьменного состояния в конце Х века после Рождества Христова. Он формируется Восточной Римской империей. Достаточно посмотреть круг чтения, стиль архитектуры и живописи, правовые установления. Пришедшие из Константинополя христианство и строй культурной жизни наложились на варварский народ, до того долгое время пребывавший в состоянии полной культурной деградации. Академик Борис Рыбаков при всем своем желании смог найти очень мало памятников дохристианского периода на пространствах Восточно-Европейской равнины.

Русь – это не Греция, не Египет, не Римская империя с их богатейшим и многотысячелетним дохристианским культурным прошлым. Россия – это очень молодая культура, всецело индуцированная древней средиземноморской цивилизацией в ее христианизированном обличье. Именно поэтому и во временнóм, и в пространственном отношении Россия – это отдаленная периферия Западной цивилизации. Цивилизационные различия восточного и западного Средиземноморья в эпоху христианизации Руси были очень невелики и ощущались современниками не более чем сейчас различия между Германией и Италией. Второй такой же периферийной зоной Западной цивилизации является северо-запад Европы – Скандинавия. Чтобы оценить, как развивается Россия, надо в истории иметь референтную группу. И такой референтной группой может быть очень сходный по историческому генезису с Россией северо-запад Европы.

Когда-то в далеком прошлом, в четвертом тысячелетии до Рождества Христова пространство, на котором сейчас находится Россия, и Северо-Западная Европа являлись двумя культурными центрами доисторического континента. Район степи и лесостепи между Вислой и Уралом, по мнению большинства ученых, это основной район зарождения индоевропейского культурного центра, из которого индоевропейцы двинулись в конце III тысячелетия по всем направлениям, кроме, понятно, северного, и достигли постепенно Синьцзяна на востоке, Пенджаба – на юго-востоке, Атлантики – на западе, берегов Средиземного моря – на юго-западе. Не забудем, что и Греция, и Рим, и Армения – это индоевропейские сообщества. Будущие же славяне и балты остались на своих исконных местах обитания, на Восточно-Европейской равнине. А северо-запад Европы (юг Скандинавии, Британские острова, Бретань) – это мегалитическая цивилизация, распространившаяся в III–II тысячелетиях до Рождества Христова до Египта и Сирии.

Но со второго тысячелетия до Рождества Христова происходит все большее одичание и в том, и в другом древних центрах, а центр культуры утверждается в районе Средиземного моря – Египет, потом Крит, потом Греция, этрусская Италия. Вспомнить эту глубокую древность важно нам, чтобы не испытывать комплекс неполноценности. Мы, так сказать, дети хороших родителей, без которых нынешний культурный мир был бы немыслим, но по ряду причин отбились от рук и одичали и пребывали в одичании, в культурно деградировавшем состоянии за пределами цивилизации около двух тысячелетий. За эти два тысячелетия Средиземноморский мир проделал огромный путь культурного развития, а германцы Скандинавии, славяне и балты Восточно-Европейской равнины деградировали, по всей видимости, даже в сравнении со своим древним состоянием времен индоарийской общности. Но вторичная аккультурация в лоне той же цивилизации всегда проходит легче прививки иной цивилизации. Второе, как правило, вообще плохо получается.

Не Батый виноват!

И Россия, и Северо-Западная Европа вновь включаются в единое культурное поле Запада только в конце первого тысячелетия после Рождества Христова, причем почти одновременно, вместе с христианизацией. Скандинавия и Русь крещены в последнем десятилетии Х века: в 988 году князь Владимир крестит Русь, в 993–995 годах его близкий родственник конунг Олав Триггвесон – Норвегию.

Скандинавия приняла через Рим западную форму единого тогда православного христианства, а Русь через Константинополь – восточную. Но форма христианства, как думал Петр Чаадаев, на самом деле ничего не значит для цивилизационного развития этих двух регионов. Да и Церковь фактически оставалась единой, как признают практически все историки, даже не до 1054-го, а до 1204 года, то есть до разгрома крестоносцами Константинополя. Православная Византия находилась в активном взаимодействии с Европой и даже лидировала в нем и технологически, и интеллектуально до дученто, то есть до XIII века, а во многих аспектах и до триченто.

Вспомним схоластические споры IX–X веков вокруг Ареопагитик, исихастские споры XI–XIV веков, породившие готику на западе и паламитское богословие на востоке Европы, – они были общими для всего христианского мира. Сама по себе византийская или римская версии православия тогда мало что значили для культурной матрицы. Значимы они были для каких-то отдельных ее аспектов, но не для уровня модернизированности. Константинополь и Фессалоники в XIV веке были не менее «современны», чем Рим или Париж, и прекрасно понимали друг друга на всех уровнях – от богословия до военного искусства, ибо все они были центрами единой Средиземноморской цивилизации. Для периферии же главное не различие в деталях культуры, а интенсивность общения с культурным центром. Это очень важный тезис. Не тип культуры, а интенсивность общения.

Интенсивное общение Скандинавии с культурным западным центром, то есть со Средиземноморьем и шире – с пространством древней Римской империи, не прекращалось никогда после ее включения в цивилизованное пространство. Вместе с католическим миром происходила христианизация Скандинавии, затем здесь проходят те же процессы перехода к лютеранству, что и во всей Северной Европе. С запаздыванием в 40–50 лет утверждаются все те же явления, что и в расположенных южнее западных культурных центрах: университетское образование, готическое искусство и богословие, городское самоуправление и раскрепощение крепостных. С Реформации, с XVI века отставание исчезает вовсе. В России все иначе. Однако не монгольское нашествие (1237–1240) нанесло непоправимый удар и отсекло Русь так же, как отсекло Византию турецкое завоевание, завершившееся в 1453 году. Дело в том, что Русь оставалась, во-первых, вассальной, а не полностью завоеванной. Во-вторых, наиболее вестернизированная Северо-Западная Русь – Псков, Новгород – и в меньшей степени вестернизированные, но тоже ориентированные на Запад Полоцкое и Турово-Пинское княжества не были завоеваны вообще. Они платили дань монголам, но не более того.

XIV век стал временем весьма интенсивного общения Руси с культурными центрами Запада, а западная часть Руси была просто отвоевана у татар литовско-русскими силами во второй половине столетия (победа Ольгерда над ордынским войском у Синих Вод в 1363 году) и ее связь с западным культурным центром через Польшу и Венгрию полностью восстанавливается. Преподобный Сергий Радонежский интеллектуально на равных вел беседу с болгарином – митрополитом Киприаном и греком – патриархом Филофеем Коккином, а те в свою очередь – с итальянскими богословами. Творения Григория Паламы почти немедленно переводились на славянский, да и греческим языком русские книжники тогда владели неплохо. Единое культурное поле сохранялось, но, как и раньше, в системе центр – периферия. Греческий иконописец Феофан учит русского гения Андрея Рублева, и в результате – живопись своеобразная, но и вполне равная по совершенству исполнения лучшим творениям европейского триченто – отставание на 50–80 лет в сравнении с главными культурными центрами Европы было тогда и для Руси обычным.

Сами себя отрезали

На самом деле драматическое отсечение Московской Руси произошло в 1448 году, это самопровозглашенная автокефалия, когда Русская церковь отказалась принимать своих митрополитов из Константинополя, и особенно в 1459 году, когда московские епископы по настоянию митрополита Ионы поклялись хранить от всех независимой, как высшую ценность, «Святую Московскую Церковь». С тех пор примерно на 120–150 лет всякое общение со всем миром для Руси прекращается. Греки будут рассматривать Московскую церковь как раскольническую, схизматическую самопровозглашенную. Католический мир не признает ее тем более. Завоевание Иваном III Новгорода, разгромы, учиненные его внуком Иваном Грозным и в Новгороде, и в Пскове, полностью запечатали и эти ворота в Европу, искоренили европеизированную северорусскую культуру.

Драматическое 150-летие (с середины XV и до конца XVI века) и стало для Руси периодом максимальной стагнации, остановки развития. За этот период Запад делает колоссальный культурный рывок. Ведь это эпоха Ренессанса, научной революции. Это Уильям Оккам и Майстер Экхарт, Эразм Роттердамский и Лютер, Микеланджело и Леонардо, Коперник и Кеплер, Галилей и Фрэнсис Бэкон. Запад за XV–VI века осваивает огромный пласт культуры, математики, механики, философии, медицины, а Россия остается почти вне этого процесса, все больше и больше отстает, отрубленная волей своих правителей – и светских, и церковных – от культурных центров ее цивилизации. То, что в Париже, Риме, Оксфорде – естественный результат интеллектуального развития, в Москве – чудо-диковинки, вроде как сейчас – нанотехнологии. В результате, когда в XVI веке в Европе обсуждали проблему свободы воли (дискуссии Лютера и Эразма), в России велись споры о том, как обходить вокруг аналоя с Евангелием – по солнцу или против солнца, двоить или троить аллилуйю. Как компенсация полной отрубленности от всего мира при Василии III выдвигаются всем известные концепции: Москва – третий Рим, «Сказание о Мономаховом венце», «О Белом клобуке» и прочий бред, который был осужден Московским собором 1667–1668 годов как измышления, сделанные «от ветра головы своея».

К этому времени наша референтная группа – Скандинавия стала вполне органичной частью Западного мира, не лидером, но и не чужаком. Рене Декарт чувствовал себя равно естественно и во Франции, и в Голландии, и в Швеции в XVII веке, несмотря на все исповедные отличия этих стран. Немецкие же гости в Москве чувствовали себя совсем иначе, а несчастному выпускнику Падуанского университета православному Михаилу Триволису (известному на Руси как Максим Грек) пришлось долгие годы провести в казематах подмосковных монастырей за попытку поднять интеллектуальный дискурс Москвы на приемлемый для ренессансного человека уровень.

Не окно – щель

Поэтому модернизация XVII века проходит уже в основном или через Украину, единственную часть Руси, которая осталась открытой Западу, поскольку она была включена в Польшу, или непосредственно через Немецкую (Лефортову) слободу. Но эта модернизация носит отчетливо имитационный характер. Потому что русская модернизация – не результат развития сознания людей, как в старой Европе, а следствие простого заимствования некоторых технических новаций – военных, политических и т.д. Царь Петр Алексеевич сбрил своим боярам бороды и одел их, как кукол, в европейские камзолы, но европейцами от этого они, понятно, не стали да и стать не могли. Понадобились немцы, и они в изобилии приглашаются в Россию или включаются в нее вместе с Остзейским краем. Одними ряжеными русскими боярами обойтись наши модернизаторы не смогли. Имитационная модернизация, безусловно, негативный момент. Она создает видимость культуры, но не культуру, подобно костюмам от Корнеллиани у нынешних московских чиновников. Не буду подробно говорить об альтернативе петровской модернизации, которая обозначилась в конце XVII века. Это план реформ, намеченных царевной Софьей и Василием Голицыным, – последовательных, медленных, направленных на сущностную модернизацию.

Важно то, что Софью победил Петр – царевну заточили, князя Василия сослали в Каргополь. Суть реформ Петра – это не прорубленное в Европу окно. В Европу была прорублена щель, через которую смогла войти лишь дворянская элита и то – в XVIII веке только в системе имитационной модернизации.

При этом 95% общества оказалось полностью от модернизации отрезанным. Для подавляющего большинства русских людей был закрыт путь к какому бы то ни было образованию, тем более к европейскому, к любым гражданским свободам. Они не только оставались в XVI столетии. Им было фактически возбранено становиться иными. Указы Петра 1711 и 1719 годов фактически превратили в рабов большую часть населения России, причем в рабов без надежды на какую-либо аккультурацию. Это был очень примечательный и очень значимый для нас момент, когда модернизация элиты происходила за счет одичания и ограбления основной массы народа. И в итоге, как много раз писал мой старый друг и коллега Юрий Сергеевич Пивоваров, сложились две субкультуры – субкультура вестернизированная и модернизированная, даже по-русски говорить разучившаяся, но тончайшая – не более 2–3% русских людей и субкультура массовая, все более дичавших в сравнении с европейским простонародьем мужиков, законсервированных в эпоху Стоглава.

Западноевропейский абсолютизм в XVIII веке провозгласил: «Править без народа, но для народа». К концу 1700-х годов почти все население Пруссии, Франции, Австрии, Англии, Швеции было грамотным. Повсюду действовало местное самоуправление, крепостное право в среде государствообразующего этноса исчезло или сохранилось в совершенно символических формах (недельной в течение года отработки в пользу сеньора). В России с царствования Елизаветы Петровны крестьян перестали приводить к присяге – они гражданами не считались, собственности у них не было, права на свободный брак – тоже, грамоте их не учили, подавать на своих хозяев в суды они не имели права. Это были единоверные дворянам, единокровные им рабы. Об их модернизации не было и речи. Русский абсолютизм был правлением без народа и не для народа, а для тончайшего слоя элиты за счет народа.

Победитель очевиден

Фактически только после освобождения крепостных, только с великих реформ 60-х годов XIX века и открытия России вновь полностью Западу (именно всей России, а не только тонкого элитного слоя!) начинается ее новая модернизация. И всем известно, насколько быстрой и мощной она была. За 50–60 лет, особенно за последнее двадцатилетие существования Российской империи произошел невероятный экономический и культурный рывок. Появился сущностно модернизированный слой общества, к которому относятся и славянофилы, и западники, и Пирогов, и Менделеев, и Чайковский, и Лев Толстой, и Ключевский, и Сикорский. Но из-за того что у этой модернизации были больные во многом корни, она в итоге закончилась не современной европейской Россией, как об этом мечтал Петр Столыпин, а большевистским кошмаром. Сущностно модернизированный слой русского народа достиг к Первой мировой войне 10–15% населения, но дикая масса большинства, замученная непонятной для них войной и взъяренная большевиками, захлестнула и смыла новую Россию в пятилетней Гражданской войне, которая фактически и была войной двух субкультур – ХХ и XVI веков.

После короткого открытия времени НЭПа, с 1929 года Россия вновь закрывается полностью. При этом уже уничтожен в красном терроре или будет уничтожен за последующие 10 лет тонкий слой сущностно модернизированного русского общества. Или эти люди были изгнаны из России. Ведь тот миллион, полтора миллиона человек, которые покинули Россию до Второй мировой войны, это же в основном лучшая, наиболее модернизированная, самая культурная часть русского общества.

Итак, мы вновь были обречены на все большее отставание. Это вопрос о сталинской модернизации. Это была во многом опять же имитационная модернизация в технической и военной сферах. И мнение, что советская Россия была новой великой цивилизацией и силой, во многом, по моему убеждению, ошибочно. Ошибочно потому, что пока еще существовали старые дореволюционные кадры и их ученики, а это в основном до конца Второй мировой войны, до ждановщины и лысенковщины, еще происходили какие-то новые исследования. Но в тех областях, в которых никаких заделов не было до революции, например те же генетика, кибернетика, Россия стала отставать с самого начала. И в итоге СССР приходилось воровать технические новинки на Западе в 50–60-е годы самым грубым образом. Без Пенемюнде, без Бруно Понтекорво возникла бы наша ядерная и ракетная мощь? Так и не осуществив модернизацию сущностную, мы вновь вернулись к модернизации имитационной. Швеция и Норвегия 80-х годов XX века и СССР эпохи позднего застоя – вот результат тысячелетней модернизационной гонки двух периферийных европейских регионов. Победитель очевиден.

Другого пути нет

Наконец, открытие миру России в 1990 году, снятие тоталитарного пресса, конечно, вызвали хаос и как результат – деградацию общества даже в сравнении с советскими временами. Это понятно. Но этот период проходит. Мы все видим, как сейчас общество стабилизируется, стабилизируется в отношении ценностей. Оно открыто Западу. Интернет, поездки и жизнь на Западе делают свою дело. Особенно меняется молодежь, те, кто завтра встанет у руля русской жизни. Россия вновь начинает чувствовать себя частью большой цивилизации. В этой ситуации любые разговоры о создании автаркичной политической модели, об ориентации не на Запад, который является культурной основой России, а, скажем, на страны Дальнего Востока, мусульманский мир как на главный источник культурного общения или на самое себя безответственны, неразумны и опасны. Сегодня любая попытка оградить Россию, построить новую стену между Россией и Западом, как при Иване III, означает четвертую стагнацию, которую скорее всего Россия не перенесет. Нынешнее, исключительно быстрое развитие мировой науки и технологий делает самоизоляцию особенно губительной, а покупка современного знания за нефть, то есть новый виток имитационной модернизации, лечит наше общество не более чем впрыскивание морфия лечит онкологического больного.

Сущностная модернизация ныне – это трудный, долгий и требующий огромного политического искусства процесс. Он совершенно не обещает, что мы вскоре станем великой державой, тем более сверхдержавой. Но такая модернизация дает нам шанс вернуться в компанию цивилизационно сродных нам обществ и сообща с иными народами, которым культурно мы близки испокон веков, встречать общие вызовы и решать общие проблемы.

Думаю, после всего того, что мы пережили, у нас есть шанс или стать пусть не великой, но все же западной страной, с развитым и ответственным гражданским обществом, или, отгородившись от Запада, попытаться в какой уж раз создать на путях имитационной модернизации мощное государство, но со стремительно дичающим народом, порабощенным безнравственной элитой, – колосса на глиняных ногах, рано или поздно обреченного на обрушение. Из этой альтернативы, на мой взгляд, есть только один выход – открыть себя Западу, примириться с тем, что сейчас мы не можем быть первыми (слишком много лучших жизней унес у нас ХХ век), и на тех ролях, какие еще мы можем заслужить, войти в концерт западных держав. Другого пути, достойного нашего многострадального народа, у России как не было, так и нет.

Владислав ИНОЗЕМЦЕВ: Мы всё можем!

Оценивая перспективы очередной российской модернизации, следует прежде всего понять, что такое модернизация. На мой взгляд, ее разнообразные трактовки не должны скрывать фундаментального обстоятельства: модернизация – это процесс, целью и результатом которого является превращение ранее отстававшей и «запутавшейся в себе» страны в социум, который может развиваться на естественной основе, свободно конкурируя с остальными членами международного сообщества и по мере необходимости переходить (желательно ненасильственным и органичным образом) от одного политического режима к другому. Иначе говоря, успешная модернизация – это политическое и экономическое усилие, устраняющее необходимость своего повторения в будущем и открывающее путь гармоничному развитию. Если быть предельно кратким, успешная модернизация лишает общество любой потребности в каких бы то ни было последующих модернизациях.

Нет модернизатора – нет перемен

Россия – страна уникального модернизационного опыта. Ни одно другое государство не поднималось так высоко в мировой экономической и политической «табели о рангах», чтобы затем упасть очень низко, и тем более ни одна страна не проделывала это последовательно столько раз, сколько Россия.

Если не уходить слишком далеко в историю, можно начать с середины XVII века, когда Россия стала медленно оправляться после Смуты и восстанавливать свой военный и экономический потенциал. На протяжении полувека страна постепенно накапливала силы для перемен, реформировала армию и впитывала западный опыт.

Все это создало почву для петровских реформ, которые хотя и были проведены, как это часто подчеркивают, «варварскими методами», тем не менее вывели Россию в число самых значимых европейских держав. В этот период экономические перемены внутри страны не слишком сильно проявились вовне: Россия и после Петра I оставалась экспортером пушнины, строевого и корабельного леса, пеньки, воска и меда, но при этом заработали мануфактуры, выпускавшие металл, ткани и одежду, военное снаряжение и т. д.

Однако модернизация натолкнулась на невозможность проведения социально-политических реформ и исчерпала себя уже в первые годы XIX века.

Последовавшие события – оформление Священного союза, деятельное участие в подавлении многих европейских революций и как финал – поражение в Крымской войне – впервые в нашей истории со всей очевидностью продемонстрировали «личностный» характер российской модернизации: есть модернизатор – есть модернизация, нет модернизатора – не следует ждать и попыток организации перемен.

Тупик середины XIX века, как и тупик первой половины XVII столетия, в конечном счете вызвал к жизни новых модернизаторов – от Александра II до Витте и Столыпина. Но на сей раз модернизация пошла несколько дальше. Помимо прежнего основания – копирования европейского опыта и разворота «лицом к Европе» – она была обогащена некоторыми социальными и политическими изменениями: отменой крепостного права в 1861 году и учреждением Государственной думы в 1907-м.

Экономические успехи не заставили себя ждать: к началу Первой мировой войны на Россию приходилось 8,2% мирового промышленного производства. С учетом того, что политические элиты осознали возможность эволюционных перемен не только в экономике, но и в социально-политической сфере, шансы на продолжение взятого курса были куда большими, чем в начале XIX века, однако ход событий был нарушен Первой мировой войной и двумя революциями 1917 года.

«Новый круг» был начат в середине 20-х годов, когда советская экономика выглядела разрушенной даже на фоне экономик европейских государств, дела у которых шли в то время тоже неблестяще. И снова страна пошла по пути радикальных технологических заимствований, в очередной раз подтвердив, что такой вариант сокращения отрыва от лидеров является весьма эффективным. Даже те, кто подвергает обоснованным сомнениям официальную статистику результатов сталинской индустриализации, вынуждены признать, что промышленность СССР сделала огромный рывок, а инфраструктура получила невиданное ранее развитие. Однако с середины 70-х годов развитие затормозилось – и всего двух десятилетий оказалось достаточно для того, чтобы «новая» Россия оказалась изгоем на экономической периферии.

Два «двойных» цикла

Какие выводы можно сделать из этих «кругов» в российской модернизации? Во-первых, каждая из модернизаций была спровоцирована своеобразным «тупиком» в развитии страны, причем всякий раз осознание такого тупика приходило не изнутри, а извне. Российские модернизации поэтому всегда оказывались догоняющими – даже тогда, когда на излете они производили результаты, на короткий период выводившие страну в лидеры. Ощущение отставания и нетерпимость такового становились главным толчком российских модернизаций. Вне кризисных ситуаций модернизации не осуществлялись.

Во-вторых, каждая из модернизаций по отмеченной выше причине носила крайне ограниченный и внутренне противоречивый характер. Стремление преодолеть отставание необязательно предполагало превращение в лидера – и модернизации затухали при некотором приближении к «нормальному», но не исключительному уровню. Таким образом,

Россия никогда четко не определяла задач модернизаций: элиты смутно осознавали, от чего они хотят уйти, но не могли сформулировать «образа желаемого будущего».

В-третьих, все российские модернизации были не только «элитистскими», как и многие другие, но призваны были служить процветанию и укреплению тех элит, которые их инициировали. Между тем практика показывает, что по мере успеха модернизаций инициировавшие их группы теряют власть, а в худшем случае даже устраняются. В России эта закономерность также проявилась, пусть и не сразу, но при этом каждые новые модернизаторы были уверены, что их-то она не затронет.

Можно проследить два крупных «двойных цикла» российских модернизаций. Первый (1695–1917) состоит из фазы продолжительного успешного развития, не только не угрожавшего системе, но даже укреплявшего ее (1698–1815), и фазы более короткой, на протяжении которой перемены стали подрывать стабильность системы, порождать противоречия и конфликты и наконец привели к ее краху (1861–1917). Между этими фазами лежал период застоя и неопределенности, в ходе которого накапливались признаки «застойности» и приближения тупика.

Второй «двойной цикл» также состоял из периода развития, в целом укреплявшего систему (1921–1964), и новой попытки рывка, приведшего в конечном счете к ее краху (1985–1991). Между ними вновь лежало время застоя и усиливающегося ощущения кризиса. Заметим, что второй «двойной цикл» был пройден приблизительно в три раза быстрее первого, что в целом соответствует ускоряющемуся темпу прогресса. Очевидно, что новые модернизаторы – «образца» 1861 и 1985 годов – намеревались укрепить основы полученного ими порядка, а не привести его к краху, однако дефицит эволюционных изменений заметен в России как в XIX веке, так и на рубеже XX и XXI столетий.

«Болезнь» российских модернизаций заключена в неумении согласовывать экономические и политические преобразования. В-четвертых, все российские модернизации носили частный характер, обусловленный их субъектностью и задачами. Главными проблемами российских модернизаций являлись, таким образом, их неукорененность в системе интересов и мотивов большинства населения и неготовность власти лишаться даже части контроля над ее «собственным» народом. Именно поэтому, на мой взгляд, все российские модернизации встречались массами с некоей настороженностью (а если они и становились популярными, то вскоре сворачивались «сверху»). И, в-пятых, российские модернизации – и в этом их радикальное отличие от большинства успешных модернизаций – никогда не ставили своей целью интеграцию в мир. Российские элиты хотели сделать страну «не хуже других», а зачастую и лучше, они выстраивали отношения с элитами других стран, участвовали в глобальных политических и военных интригах, но при этом умудрялись оставаться оторванными от мира экономически и социально.

Оценивая сегодня российскую ситуацию, приходится со всей определенностью признать, что предшествующие модернизации не достигли своей основной задачи. Россия не смогла стать саморазвивающейся экономикой, готовой конкурировать на рынках промышленной продукции с развитыми странами, ей не удалось создать устойчиво функционирующую политическую систему, основанную на демократической смене властных элит, все ее постсоветское развитие стало историей неконтролируемого роста имущественного неравенства, а понятной социальной сегментации так и не возникло. Именно потому президенту Дмитрию Медведеву потребовалось вновь говорить о модернизации, и неочевидно, что очередная попытка окажется удачной.

Перспективы не радужные

История большинства успешных модернизаций позволяет заметить две важные черты, свойственные практически любой из них. Во-первых, повторю еще раз, толчком к модернизации является осознание элитами и обществом тупиковости ситуации, в которой находится страна, и бесперспективности ее прежнего пути развития. Это может стать следствием либо серьезного внешнего удара (военного поражения), либо политических процессов, приводящих к возникновению новой политической системы, которая начинает поиск собственной идентичности, либо смены политической элиты после долгого периода углубляющегося застоя. Как следствие в большинстве модернизирующихся стран историческая преемственность оказывается разорванной: если элита и пытается найти некие точки опоры в прошлом, то достаточно абстрактные и в достаточно отдаленном. Недавнее прошлое однозначно выступает в общественном сознании как нечто, от чего следовало бы уйти.

Во-вторых, в подавляющем большинстве успешно модернизировавшихся стран модернизация проходила в условиях укреплявшегося единения элит и народа. При этом интересы политиков и бизнесменов были относительно четко разделены: первые стремились к популярности и славе, вторые – к умножению капиталов. Парадоксально, но ни один из успешных модернизаторов не вошел в историю как владелец крупного личного состояния или олигарх, в то время как большинство из тех, кто не мог похвастаться никакими достижениями, оказались в числе богатейших людей на своих континентах. Успешные страны модернизировались как единое целое, неудачные же погрязали в коррупции и материальном неравенстве. Даже на этом фоне можно заметить, что перспективы российской модернизации не выглядят радужными.

Во-первых, сегодня ситуация, сложившаяся в стране, не воспринимается как тупиковая или катастрофическая. Напротив, верно скорее обратное утверждение: значительная часть населения сейчас более обеспечена, более свободна в своей частной жизни и более удовлетворена положением вещей, чем когда-либо прежде в отечественной истории.

Во-вторых, власти, демонтирующие те демократические элементы, которые сложились в 90-е годы, делают все от них зависящее, чтобы провести «естественную» линию преемственности от советского периода к нынешнему; временем, по отношению к которому воспитывается отторжение, выступает мимолетная эпоха 1992–1999 годов, которая вряд ли может считаться достойно оттеняющей нынешние успехи.

В-третьих, развитие страны в минимальной степени зависит от мобилизации усилий граждан, а в максимальной – от мировых цен на нефть и газ; последние приводят к самоуспокоению, которое нигде не являлось характерной чертой модернизации.

И, наконец, в-четвертых, политическая и экономическая элиты России практически слились в единое целое и ставят своей задачей максимальное самообогащение любыми возможными способами.

В результате около 56% российского ВВП создается в компаниях, которыми владеют собственники, зарегистрированные в офшорных юрисдикциях, этот показатель соизмерим с современными данными по самым неблагополучным странам Африки.

Таким образом, призывы к модернизации сегодня звучат в крайне неблагоприятной обстановке: повода ощущать потребность в модернизации у значительной части граждан попросту нет, политические цели элиты понуждают ее героизировать советское прошлое вместо того, чтобы десакрализировать его, а экономические интересы той же элиты требуют относиться к стране как к территории, природные богатства которой можно эксплуатировать, совершенно не заботясь о благополучии и выживании ее народов.

Благоприятный момент упущен

Имелся ли у России в недавнем прошлом шанс на модернизацию? Сохраняется ли он в наши дни? На первый вопрос, на мой взгляд, можно однозначно ответить положительно. Этот шанс был крайне велик во второй половине 80-х годов, когда для успешной модернизации в СССР имелось как минимум шесть важнейших предпосылок, которые могли сделать ее успешной.

Во-первых, тупиковость советского пути развития стала очевидной для значительной части населения страны, если не для его большинства. Приметы кризиса были весьма заметными, а различия в уровне и стиле жизни в Советском Союзе и на Западе – разительными. Кроме того, в «социалистическом лагере» имелся широкий набор мнений о направлениях и задачах реформ и поэтому цели и характер модернизации могли послужить предметом состоятельной дискуссии (тогда как сегодня аргументы и сторонников, и противников модернизации выглядят крайне примитивными и шаблонными).

Во-вторых, в СССР существовала высокопрофессиональная элита, которая при всех ее недостатках, с одной стороны, была приучена к служению стране и с другой – обладала достаточным количеством необходимых для реиндустриализации знаний и навыков (достаточно сравнить число вводимых в РСФСР и России промышленных и инфраструктурных объектов в 80-е и 2000-е годы, чтобы осознать весь масштаб различий между «тогда» и «теперь»). Эта элита отличала политические и экономические интересы, делала акцент на первых и вполне могла повести страну вперед.

В-третьих, Советский Союз в середине 80-х годов гораздо больше отставал от Запада по промышленным технологиям, чем по структуре экономики, а это в условиях развитого индустриального сектора могло быть преодолено за пятнадцать-двадцать лет, что показывает опыт тех же Тайваня или Бразилии. Кроме того, в СССР существовало огромное предложение дешевых материальных, трудовых и энергетических ресурсов, низкую стоимость которых было несложно искусственно поддерживать на протяжении всех необходимых для серьезной перестройки экономики десяти-пятнадцати лет.

В-четвертых, политический климат в СССР времен горбачевской перестройки вполне располагал к модернизации, так как в стране было создано (точнее, создалось само в результате знакомства граждан с историческими фактами) стойкое отторжение «социалистического» прошлого и авторитарных методов управления. Это предполагало, что народ готов был идти вперед, не оглядываясь без необходимости назад. Стремление избавиться от прошлого любой ценой могло стать важнейшим ресурсом перемен.

В-пятых, перестройка на время сделала Советский Союз очень «модным» в мире – во многом таким, каким пятнадцать лет спустя стал Китай. Политика открытости одной из двух сверхдержав давала уникальный шанс на привлечение инвестиций, технологий и специалистов с Запада, а положение СССР как мощной военной силы, контролировавшей половину Европы, открывало возможность «размена» разоружения и роспуска коммунистических организаций на включение как стран Восточной Европы, так и самого Советского Союза в крупные интеграционные объединения Западного мира, что могло, как тогда говорили, «сделать перестройку [поистине] необратимой».

И, наконец, в-шестых, во второй половине 80-х годов советские люди в их большинстве осознавали, что из не слишком вдохновлявшего социалистического «сегодня» возможен только коллективный выход и что судьбы всего народа остаются едиными. Это создавало мобилизационный потенциал, который, к сожалению, в конечном счете оказался растрачен безрезультатно.

Сегодня в России нет ни одной из этих предпосылок модернизации. Народ в значительной своей части удовлетворен происходящим. Элита невиданно деградировала, а принцип меритократичности полностью отброшен в угоду кумовству и клановости. Структура экономики сейчас больше соответствует «неразвивающимся» государствам третьего мира, чем постиндустриальным странам первого. Прошлое упорно идеализируется, а вместо идеологии развития внедряются ценности консерватизма и религиозности. Россия утратила свое геополитическое положение, ее военный потенциал в значительной мере растрачен, и она не представляет интереса для Запада. И что самое важное – значительная часть наиболее активных граждан либо уже покинула страну, либо относится к ней как к временному месту жительства, будучи готовой в любой момент сменить его на более комфортное.

Не будем фаталистами

У современной России имеются почти все объективные предпосылки для успешной модернизации. Отсутствуют лишь две, правда, самые важные: политическая воля и заинтересованность элит и общества. Этот минус перевесит все плюсы, и наша страна в ближайшие годы продолжит свое движение «по наклонной траектории». Несмотря на то, что данная перспектива выглядит не слишком оптимистичной, не нужно относиться к ней фаталистически. В последние десятилетия ХХ века на путь модернизации встали такие страны, что сегодня можно уверенно сказать: нет такого момента в истории любого государства, когда его модернизация была бы невозможной. Южная Корея в 50-е годы была намного беднее Кении, но обогнала ее по уровню жизни более чем в десять раз. Китай времен конца Культурной революции был беднее, чем в начале ХХ столетия, но через тридцать лет стал первым в мире экспортером промышленных товаров, главным рынком автомобилей и самой масштабной строительной площадкой на планете.

Для тех, кто сильно желает, нет ничего невозможного. И нам стоит начать хотеть перемен, не прятаться в лохмотья консервативной идеологии, не поклоняться государству, ничего не сделавшему для народа в последнюю четверть века, не ждать улучшений, а пытаться самим обеспечить их.

Мы все можем, но просто сейчас ничего не хотим. И изменить эту ситуацию никто, кроме нас, не в силах.

Евгений САВОСТЬЯНОВ: Очередной «штурм» неизбежен

Хотел начать с того, что многие из нас, граждан РФ, являются участниками самой выдающейся модернизации в истории России. И эта модернизация произошла 20 лет назад. Ничего подобного ни по значимости, ни по масштабности нельзя найти в прошлом нашей страны.

Что же касается проблем, связанных с модернизацией, то я намерен подойти к ним несколько иначе, а потому задам вопросы: а может ли Россия обойтись без радикальных перемен и что с ней произойдет, если их не будет? Мне кажется, что без неспешного, но серьезного изменения и экономических, и управленческих механизмов, без принятия системы ценностей западного образца нас ждет постепенная африканизация. Однако времени у нас осталось мало и поэтому грядет очередной «штурм».

Мы должны ясно понять одну, хотя и крайне неприятную для нас вещь. Россия находится сегодня в стадии стратегического отступления. Стратегическое отступление – это такая же область военного искусства, как стратегическое наступление и т. д. Им надо управлять. И логику, и основные этапы, и приемы этого отступления надо вырабатывать заранее и не пытаться играть в другую игру. Шахматисты знают, когда начинаешь стремиться к победе в партии, в которой ты еще не терпишь поражение, но уже не имеешь ресурсов для наступления, ты эту партию проиграешь.

Мучительно тяжелая необходимость осознания нашего нынешнего отступления должна быть тем не менее конструктивной и отталкиваться от ряда объективных реальностей и базовых соображений.

Первое. Демографическая деградация нашей страны. Как количественная, так и качественная. В ХХ веке наши соотечественники наделали немало фатальных глупостей, вызвавших отток и утрату родной страной значительной доли просвещенного и предприимчивого народа. Это и большевистская оккупация России, и ужасы связанной с ней Гражданской войны, и массовые репрессии, и «утечка мозгов» последних 20 лет, когда выправление вышеупомянутых ошибок приходилось осуществлять в режиме force-major да еще и «с белого листа» никому не известных алгоритмов. Ну и количественный спад: сейчас население России на 12% меньше, чем 100 лет назад. А впереди – неизбежное сокращение его численности еще на 20–30 процентов.

Второе. Отступление требует отказа от многих амбиций и по возможности занятия менее протяженной линии обороны. В нашем случае сюда же надо еще приплюсовать и переход от следования умозрительным концепциям и идеалам к руководству исключительно практическими соображением: что выгодно нашему народу.

Третье. Закат Европы – это уже не фигуральное понятие (вулкан Эяфьятлаекуль сделал его вполне практическим). Она сама по себе не может быть единственной мощной базой, на которую мы как цивилизация могли бы опереться. До ХХ века это было возможно, но сейчас, когда Европа перестала быть субъектом и превратилась в объект международных отношений, для нас гораздо важнее иные азимуты: Арктика, исламский юг, китайский восток. Об этом уже говорили некоторые эксперты, отмечая, что главным интересом и главной целью российской внешней политики должно стать движение в сторону сближения с Соединенными Штатами вплоть до создания военно-политического союза с ними в не слишком отдаленной перспективе. Последнее крайне важно и для модернизации страны.

В настоящее время существуют три типа цивилизаций – цивилизация конкуренции/технологий, цивилизация доктрин, цивилизация выживания. Россия уже 20 лет движется по принципу «шаг вперед – шаг вбок – шаг назад», переходя из второго состояния к первому.

Это, собственно, и есть суть и цель нашей вынужденно «штурмовой» модернизации. В России подобные броски вдогонку происходили неоднократно и всегда характеризовались:

  • инициативой сверху. Все модернизации инициировались прогрессивной частью правящей элиты, а ее основными оппонентами являлись консервативные силы той же правящей элиты, народ же кряхтел и подчинялся;
  • активным привлечением западных технологий. Например, в период сталинской реконструкции по технологиям американского проектировщика А. Кана были построены более 500 советских предприятий, включая Сталинградский и Челябинский тракторные (читай – танковые) заводы;
  • ускоренным обновлением правящих элит. Чем чаще будет происходить смена более или менее подготовленных элит, тем лучше. Это история пресловутого Моисея, который водил свой народ по пустыне до тех пор, пока не обновил управленческую элиту радикально. К сожалению или к счастью, но без такой ускоренной смены собственной управленческой элиты нам тоже обойтись будет невозможно;
  • радикальной дебюрократизацией общества, особенно в двух сферах – права и экономики. Останутся подконтрольными и послушными суды – модернизация не состоится. Останется бизнес под властью больших и малых начальников – модернизация потерпит крах;
  • государственным стимулированием ускоренной амортизации и ростом фондов накопления. Фактор загнивания наших основных производственных фондов, о котором много говорится, – это действительно признак нашей близорукости. Если страна хочет догонять, ее накопления, ее амортизационные отчисления должны быть больше, чем в других странах, а у нас они меньше. Конечно, немудрено, что в результате мы импортировали технику в начале 90-х годов из США, а сегодня – уже из Китая. Это факт состоявшийся;
  • политикой «открытых дверей» для специалистов из лучших компаний и университетов мира. Для этого необходимо улучшение отношения к иностранцам в нашем народе, которое возможно лишь после соответствующей установки сверху;
  • оздоровлением страны. Наше население стареет и, к сожалению, продолжает спиваться. И если сверху не будет последовательно осуществляться борьба за оздоровление народа, увы, ничего не получится.

СССР в середине 70-х годов упустил шанс на мягкую модернизацию, опьянев от избытка нефтедолларов. Та же угроза реальна и сейчас. Время углеводородной энергетики уходит. К тому же, как чертик из табакерки, в последние годы выскочили новые технологии и в самой углеводородной энергетике: производство газа из сланцев и нефти, из битуминозных песков. Деньги можно проесть и пропить. Это очень приятно, но в долгосрочном плане невыгодно. Деньги можно пустить на трудную пахоту. Это неприятно, но внуки скажут за это спасибо.

В принципе вопрос, возможна ли модернизация в России, скорее трюизм. Формулу Гераклита «Все течет, все изменяется» не отменишь. Таким образом, модернизация неизбежна.

Но вот та модернизация, что нужна России, – необходимая цель, но не данная необходимость. Достижение этой цели выглядит все более проблематичным с каждым годом, с каждым днем упущенных возможностей.

Константин СОНИН: Одних властных усилий мало

У академических экономистов есть правило: одно выступление – одна мысль. Так что у меня будет одна мысль про то, откуда мы ждем модернизации.

Эта мысль нехитрая, как все мысли академических экономистов, и состоит она в том, что в основе любой модернизации лежит борьба за власть. А борьба за власть – это нечто, что есть всегда, в любой стране. Борьба за власть есть в демократиях. Борьба за власть есть в диктатурах. При любом режиме люди хотят командовать другими людьми, хотят получать побольше денег, славы и т. д.

Что такое борьба за власть? Борьба за власть – это построение коалиции, которая разделяет твои политические цели, которая сильнее, чем коалиция тех, кто твои политические цели не разделяет. Возможные коалиции состоят из индивидов. У них есть интересы, они могут быть организованы в какие-то группы, предпринимать какие-то действия коллективно. Для создания коалиции политику нужно уловить интересы разных групп и пожать тысячи рук, организуя эту коалицию на практике.

В демократических странах мы видим эту деятельность по построению коалиций буквально на экранах телевизоров. Чтобы провести реформу здравоохранения (отвлечемся на секунду от вопроса, в какой форме ее стоило бы провести и посмотрим только на практическую реализацию), будущему президенту США Бараку Обаме нужно было выступить в сотнях городов во время избирательной кампании, пожать десятки тысяч рук, поддержать десятки отдельных конгрессменов в их округах. Выиграв выборы, он получил мандат на проведение реформы, но это явилось только началом процесса изменений.

Обаме потребовалось приложить еще массу усилий, чтобы в конгрессе его поддержало необходимое большинство. Президенту пришлось съездить в округа к тем законодателям, которые были не согласны с реформой, выступить там, на кого-то нажать, кого-то пригласить лишний раз на прием в Белый дом. Те группы интересов, которые поддерживали реформу – а конкретный законодательный пакет и был выбран так, чтобы ее сторонники оказались сильнее своих оппонентов, – потратили немалые деньги на рекламу нововведений в тех округах, где конгрессмены колебались – выступать им за предложения Обамы или нет.

Так происходит любая реформа. Просто в демократических странах этот процесс хорошо виден. Но если вы посмотрите не на демократических лидеров, а на самых авторитарных – на Ленина, Сталина, Хрущева, Кастро – это все будет в точности то же самое.

Я работаю с историками, занимающимися исследованиями Большого террора 1937–1938 годов, и видел, как они обсуждают документы, которые перестали быть секретными в течение последних лет. Например, они изучают журналы записей визитов к Сталину в этот период. Для того чтобы проводить массовые репрессии – а это огромная политическая реформа, полная смена власти в сущности, «кремлевскому горцу» приходилось каждый день встречаться с Ежовым, руководителем госбезопасности. Чтобы ежедневно просматривать списки не только тех, кого «стирали в лагерную пыль», но и тех, кого нужно назначить на освобождающиеся места. Это огромная и кропотливая повседневная работа – делать так, чтобы твои сторонники преобладали над твоими политическими противниками. Если ты член Политбюро и назначил на освободившиеся места не тех людей, то это потом может тебе дорого обойтись.

Любая модернизация – хорошо распространенная объединяющая тема для построения коалиции с целью захвата власти. В каком-то смысле это вообще тривиально. Любое изменение во власти – изменение status quo. Однако вовсе не обязательно модернизация в нормальном значении данного слова. Бывают смены власти, которые приносят по-настоящему демодернизирующие изменения. На мой взгляд, самый стандартный пример демодернизации – это пример Гитлера, потому что всего за несколько лет – от его прихода к власти и до 1937 года – Германия прошла путь от безусловного лидера мировой науки к отсталой в интеллектуальном отношении стране. И в научном плане она никогда уже не вернется к тому, что было потеряно за этот краткий период.

Тем не менее модернизация – это более распространенная вещь, чем демодернизация. Модернизации происходят из-за того, что на них есть большой спрос. Много людей хотят перемен. И кто-то, видя это, видя, что можно как-то этих людей объединить и победить потом своих политических конкурентов с помощью тех, кого он возглавил, может использовать этот спрос для захвата власти. После чего наступают перемены.

И наоборот – модернизации без физической смены людей, находящихся у власти, не бывает. Неудивительно, что не удается подобрать реальные примеры модернизаций без смены политического руководства страны. Это точно укладывается в простенькую схему: спрос на перемены – коалиция для захвата власти – перемены. Однако есть одна фундаментальная проблема и состоит она в следующем.

Сильные коалиции получаются тогда, когда политики видят то, что нужно людям, на что есть спрос, и то, что нужно сильным группам и слабым группам. Они видят, какую коалицию они могут сформировать. Вспомним Франклина Делано Рузвельта: к власти его привела довольно причудливая коалиция из самых бедных американцев, самых богатых и южан.

Не хотите смотреть на Рузвельта – взгляните опять-таки на Сталина. На протяжении всей своей карьеры это политик исключительно, фантастически чувствительный к интересам разных социальных групп населения.

Вместе с тем, чтобы получить власть и сменить это самое status quo, нужен спрос на перемены. Плохие новости состоят в том, что у нас, похоже, спроса на модернизацию нет или точнее – его мало. И в 1985 году, и в 1991-м потребность в переменах была огромной, а сейчас ничего похожего нет. Или, возможно, мы не можем ее пока почувствовать. К счастью, есть две хорошие новости.

Первая состоит в том, что спроса ни на что особенно плохое – перемены, как показывают примеры Гитлера и Сталина, могут быть и к худшему – вроде бы тоже нет. То есть, например, Движение против нелегальной иммиграции упирается в точно такое же отсутствие у широких масс российских граждан желания что-то коренным образом преобразовывать. Эта социальная апатия тормозит позитивные изменения, но и защищает от негативных.

А вторая хорошая новость в том, что спрос на изменения к лучшему имеет тенденцию к накоплению. По мере накопления трудностей.

Кирилл РОГОВ: Мифы о «естественных преимуществах»

По своему базовому образованию я филолог и достаточно долго занимался историей русской общественной мысли конца XVIII и первой половины XIX века. То есть того времени, когда вопрос, звучащий сегодня: «Является Россия Востоком или Западом?», был сформулирован и находился в центре общественной дискуссии.

Мне довелось прочитать огромное количество текстов, в которых это обсуждалось, в которых также ставилась задача или звучали призывы «понять Россию», ее место. И в общем, оглядываясь сегодня на историю России, на историю этих дискуссий, прихожу к выводу, что данные вопросы являются абсолютно не инструментальными. Мы можем бесконечно спорить: кто мы – часть Европы или нет? Собственно, у нас в стране это обсуждается бесконечно. Но из любых ответов абсолютно ничего не следует, кроме возможности следующего тура дискуссий. И оставаясь в этой парадигме, нельзя принять никакого решения. Нельзя определиться с тем, что делать.

Надо иметь в виду, что родились эти вопросы в определенную историческую и культурную эпоху. Это романтизм и предромантизм, когда в европейском общественном сознании формировалось понятие «нации». И они остаются в этой эпохе. Императрице Елизавете Петровне показалось бы дикостью, если бы ей сказали, что Россию «надо понять». Чего тут понимать? А вот для Екатерины, немецкой принцессы на русском троне, это уже казалось чем-то осмысленным, потому что национализм начал исподволь формироваться как политическая и культурная идеология.

В нашей дискуссии, с одной стороны, звучат призывы «понять Россию», а с другой – мы слышим алармистское отношение к российской современности в докладе Владислава Иноземцева (см. «ВПК» № 16, 2010. – Ред.). Так вот, мне представляется первый подход совершенно не инструментальным для того, чтобы понять, «что делать», а алармистский подход представляется мне, напротив, крайне полезным, инструментальным. Этот алармизм – не историософия, а аналитическая операция.

Я не считаю, что у России нет будущего. Япония была побеждена во Второй мировой войне, ее территория составляет всего два процента от территории Российской Федерации, там нет практически никаких природных ресурсов, а между тем ВВП Японии в два раза больше российского. Так что все возможно.

Но инструментальность алармизма для меня заключается в том, что он позволяет выйти из парадигмы мифологизации наших преимуществ. Гордость собственным прошлым хороша, но бесполезна при решении вопроса о будущем. И прежде всего нам необходимо понять собственные слабости, реальные ограничения, понять, что мы не сможем сделать и не сделаем, чтобы расшорить себя и реально посмотреть, что возможно в нашем положении и куда должны быть и могут быть направлены основные усилия.

Мы же, напротив, склонны черпать в прошлом мифы о наших «естественных преимуществах», и эти мифы в сущности оказываются дестимулирующими, контрмодернизационными, если угодно. Мы долго считали, что изобилие ресурсов является нашим естественным преимуществом и оно до некоторой степени автоматически обеспечивает наше будущее. Теперь популярно стало говорить в этой связи о высоком уровне образования. Эта сосредоточенность на наших преимуществах постоянно мешает нам сосредоточиться на наших недостатках.

Взгляд в прошлое России очень важен в том смысле, что позволяет увидеть главную закономерность. Наша страна терпела на протяжении веков поражение при попытках перейти к интенсивным моделям развития. Эти неудачи всякий раз были компенсированы успехами на ниве экстенсивного развития – расширение территории, колонизация, освоение новых ресурсов. Это то, за счет чего мы довольно долго и относительно успешно существовали. Проблема заключается в том, что варианты экстенсивной экспансии, какой-то традиционной экспансии сегодня неактуальны. Формы экспансий в современном мире радикально изменились. Это формы гибкие и мягкие – экономическая экспансия, экспансия институтов, экспансия инноваций. Но они требуют очень интенсивного развития. Страна должна что-то экспортировать на мировой рынок, экспортировать некие know-how, чтобы поддерживать такие формы экспансии, в противном случае она становится исключительно территорией импорта и объектом чужого экспансионизма.

Суверенитет – это не периметр государственной границы и не ограничение деятельности иностранных некоммерческих организаций. Сегодня суверенитет – это место на мировом рынке развития.

И в этом смысле для меня и самое модное слово ныне – «модернизация» – тоже выглядит недостаточно операционным. Я не очень понимаю, что такое модернизация. И мы видим, что все не очень понимаем. Одни говорят: модернизация – это вот так, другие возражают. Какая модернизация: социальная, институциональная, технологическая? Мы рискуем завязнуть в этом так же, как в вопросе: «Восток мы или Запад?». Гораздо более операционным для модернизации представляется мне прямолинейный вопрос: а что мы будем экспортировать? Ответ на него – это уже площадка для проекта, для экономического проекта, для проекта развития. Понять, что экспортировать. И пытаясь ответить на него реалистично, мы обнаружим, что все очень непросто, что баланс преимуществ и недостатков выглядит довольно неутешительно и многие возможности для нас совершенно перекрыты.

Так, например, разговоры об избытке ресурсов ведут к тому лишь, что ожидания общества относительно нормального для нас уровня доходов, представления о возможностях страны хронически завышены. И этот недостаток с лихвой перекрывает собственно преимущество наличия этих самых ресурсов. Пропитанное гордостью за «богатство ресурсами» страны, общество ориентируется на высокие социальные стандарты, производя при этом минимум добавленной стоимости своими руками. В результате общество оказывается неконкурентным на мировом рынке труда, переработка становится слишком дорогой, нормальную рентабельность дает только простое извлечение и продажа ресурсов на внешний рынок.

Поэтому не очень понимаю, что значит «стать индустриальным придатком Европы». У нас относительно высоки затраты на труд, их необходимо сократить. Нам придется очень существенно уменьшить государственные расходы, чтобы сделать налоги низкими, причем относительно уровня Восточной Европы, а не развитой Европы Западной. Уже не говорю об административных и коррупционных издержках.

Рассуждая в этих категориях, мы приходим более или менее к осознанию того, что мы страна со сравнительно небольшим населением, относительно маленькой экономикой, высокими затратами на труд и высокими стандартами потребления, а кроме того – с избытком территории, что является (при относительно небольшом населении) дополнительной инфраструктурной проблемой.

И если посмотреть холодно и рационально на возможные пути развития России в XXI веке, то, мне кажется, модель напрашивается сама собой и мы тем или иным путем к ней все равно придем. Наиболее перспективный путь – это создать здесь такие социально-экономические условия, чтобы сформировались интенсивные потоки миграции в Россию. Это по сути означает продажу территории, но продажу на внутреннем рынке.

Это понизит стоимость труда, увеличит объем внутреннего рынка, снизит относительные издержки на инфраструктуру, изменит базовое соотношение доходов от извлечения и продажи ресурсов (они останутся неизменными) и доходов от прочих видов деятельности (они в связи с ростом населения вырастут), фактически перекроет для нас возможность экстенсивной ресурсной модели развития. Это не избавит от решения проблемы, что же все-таки мы будем продавать на внешних рынках, но по крайней мере создаст определенные предпосылки для успеха в ее решении. Хочу напомнить, что в 70-е годы казалось, что Китай погибнет из-за перенаселенности, что выхода у него нет и будущего нет. Через 30 лет Поднебесная сумела сделать это своим главным конкурентным преимуществом. И в общем, нам тоже надо сегодня увидеть, как самые глубокие проблемы и ограничения нашего развития можно превратить в конкурентное преимущество.

Алексей АРБАТОВ: Чтобы не стать придатком Запада…

В бесконечных спорах о том, что такое Россия – Европа или не Европа, для начала нужно было бы договориться о каких-то критериях цивилизационной идентификации. Для меня таким критерием является культура в широком смысле этого понятия.

Вульгарный марксизм низвел культуру до второстепенного атрибута по сравнению с экономикой и государственной надстройкой и совершил тем самым большую ошибку. Между тем экономический и политический строй могут меняться, а культура – это нечто самое базовое, основополагающее, что определяет психологию, цивилизационную идентичность и во многом – исторический путь нации. В данном плане российская культура – стопроцентно европейская. Такой она была и при царях, и при большевиках, и в 90-е годы при Ельцине, и сейчас.

Российская литература, музыка, искусство – это такая же неотъемлемая часть европейской культуры, как и европейская культура есть неотъемлемая часть русской культуры. Тут просто нет никакого различия.

И точно так же и для китайцев, и для иранцев при любом их строе, кроме узкого круга интересующейся интеллигенции, русская и в целом европейская культура была бы столь же чужда, как и для нас непонятна и чужда, за исключением малого числа специалистов, культура этих стран. Вот это для меня базис при подходе к теме.

Мне кажется, что тот путь, который прекрасно охарактеризовал в своем выступлении Андрей Зубов (см. «ВПК» № 16, 2010. – Ред.), все-таки не является хождением по кругу. Он представляет собой хождение по некоей спирали, не всегда ведущей вверх. Бывали случаи, когда эта спираль резко обрывалась и вниз. И Андрей Зубов привел такие примеры. Но все-таки это спираль. Сейчас мы видим все недостатки нынешней организации общества, экономики и государства России. Но все-таки по сравнению с ситуацией, сложившейся даже 20 лет назад (не говоря уже о более отдаленном и страшном прошлом), как мне кажется, мы находимся на гораздо более высокой ступени развития. Маленьким, но показательным примером того служит хотя бы наше нынешнее собрание и обсуждение, которое трудно было бы себе представить 25 или 30 лет назад.

Перед страной действительно стоят огромные по объему задачи. Кроме Москвы и Санкт-Петербурга мы остаемся во многих отношениях очень отсталым обществом и отсталым государством. И речь идет не только о душевом ВВП, не только о продолжительности жизни, но о самых элементарных, прозаических вещах. Катастрофической проблемой остается жилье для очень большой части населения. Мы имеем больше всех в мире запасов природного газа, но половина страны у нас не газифицирована. Мы имеем больше всех в мире запасов пресной воды, но у нас нет современной канализации в громадной части страны – не говоря уже о селе, ее нет даже в провинциальных городах. У нас гигантская территория, которой мы гордимся, но по протяженности высококачественных дорог мы уступаем Бельгии, Швейцарии, этим крошечным государствам, которые не на каждой карте можно разглядеть. И я считаю, что заниматься надо именно этими проблемами и делами. Именно по ним в конечном итоге будут судить нас те, от которых мы ждем и требуем уважения: не Уго Чавес, Ахмадинежад или Ким Чен Ир, а правящие круги США, Евросоюза, Японии, в ближайшем будущем – Китай, Индия и многие другие новые индустриальные страны. Никакое количество ракет, танков и самолетов не заменит названных атрибутов современной страны и не принесет нам искомого уважения. Потому что мы часть европейской цивилизации и судят нас по ее стандартам.

Но в последнее время, к сожалению, весьма ярко проявляется тенденция заниматься другим – или звать нас снова в имперские походы ради величия державы, или восклицать: оставьте нас в покое с вашей модернизацией, оставьте все как есть и так хорошо. Понятно, что кому-то, может быть, и хорошо. У нас теперь сложился интересный новый класс или группа, которую по аналогии с США можно назвать неоконами – это бывшие либералы, которые в свое время приветствовали демократизацию, гласность, перестройку, демократические преобразования. А сейчас они уже приобрели и газ, и жилье, и автомобили, и хорошие дороги, чтобы ездить в свои загородные особняки. И им вполне хорошо. Но вдобавок им хочется теперь чего-то более захватывающего: имперского величия державы, глобальной геополитической игры за сферы влияния, рынки сбыта и источники сырья. Газ, канализация, дороги, налаживание мало-мальски приличной для европейской страны жизни за пределами двух столиц и богатых кланов в провинциях – все это для них слишком прозаично, скучно да и вряд ли получится. Зачем возиться с детскими онкологическими больницами, подавай нам авианосцы и базы за рубежом – вот это захватывает дух и придает смысл однообразно благополучной и сытой жизни. Тем более если что – воевать и умирать не им и не их детям.

Почему сейчас наблюдается пессимизм в отношении всех проектов и призывов руководства к модернизации? Он вполне объясним, потому что пока это в значительной степени профанация. Пока эта авторитарная модернизация сводится к тому, что в свое время кто-то из наших сатириков определил так: трудно менять, ничего не меняя, но мы попробуем. Однако постепенно, как мне кажется, растет осознание того, что авторитарная модернизация бесперспективна. А то, что Андрей Зубов говорил об истории, проявляется и сейчас – имитационная модернизация, не затрагивающая основ общества. Не согласен с Андреем Борисовичем только в одном: что для нас в лучшем случае обеспечено место некоего мало-мальски благополучного придатка Европы. Я убежден, что мы можем быть ведущим государством Европы, а вместе с ней – всего мира. И залогом этого являются те миллионы наших соотечественников, прежде всего молодых, которые сейчас уезжают за границу и продвигают там самые передовые технологии и самые передовые новации.

Нужно задаться вопросом: почему они делают это там, а не здесь? В этом и есть ключ к решению всех проблем. В этом наше отличие от китайцев, других азиатов, от латиноамериканцев, которые едут на Запад учиться, а после этого остаются там работать или возвращаются в свои страны, но не вносят вклад в инновационное развитие. А наши едут туда и продвигают там самые передовые сферы науки, техники, инновационной экономики. Нужно создать им условия здесь, чтобы они все это делали в России.

Что для этого необходимо предпринять? Если по-коммунистически запереть страну, они никакой инновацией тут заниматься не будут, как не занимались ею в СССР, а спивались, фарцевали или бездельничали на рабочем месте. Нужно нечто совершенно иное. Наверное, сейчас буду говорить банальности, но все-таки перечислю главные условия, потому что лучше в сотый раз повторить правильную мысль, чем первым сказать глупость.

Прежде всего не обойтись без неприкосновенности собственности – материальной, финансовой, интеллектуальной. Но для того чтобы существовала такая неприкосновенность, требуются не просто хорошие законы – никакие законы без четкой правоприменительной практики роли играть не будут. Для этого должны быть в наличии независимый суд и арбитраж. Однако для того чтобы действовали независимый суд и арбитраж, а не телефонное право, требуется нормальное разделение властей. Вот как раз этого сейчас нет, все подавила бюрократическая «вертикаль» и «управляемая демократия». А для разделения властей нужны все-таки политический плюрализм, гражданское общество, свобода СМИ. Может, все это – банальности. Но без них никакой модернизации не получится и не помогут никакие госкорпорации и искусственно насаждаемые (как раньше кукуруза) новые технологии.

Только на этом пути, я считаю, мы можем в достаточно короткие сроки выйти на те рубежи, которые имеют в виду, когда говорят о модернизации, а именно – достичь европейского уровня социального, экономического, культурного и государственно-правового развития. Модернизация снизу невозможна, а сверху – будет фарс. Сверху можно только освободить все еще огромную творческую энергию нашего народа и направить ее на качественное улучшение жизни каждого гражданина и всей страны. Так поступил царь-реформатор Александр II, так начал делать Петр Столыпин – и результаты сразу были потрясающими, но трагический зигзаг истории сбил Россию с правильного пути. Этот путь, вернее, его фундаментальный принцип – единственно возможный не только для процветания, но и для выживания страны в XXI веке.

Александр ИГНАТЕНКО: Курс — на Запад

Модернизация (в любой форме – «авторитарной», «демократической» или «комбинированной», то есть «авторитарно-демократической») действительно нужна России. Но может ли способствовать этому процессу декларируемая некоторыми политиками нашей страны ориентация на исламский мир, что предполагает не только риторическое, но и практическое антизападничество.

Такая постановка вопроса вполне правомерна, поскольку определение этой ориентации России дал министр иностранных дел Сергей Лавров: «Россия – и часть исламского мира». Наверное, тут подразумевается многополюсность современного мира, в условиях которого наша страна должна проводить политику «по всем азимутам» – и европейскому, и азиатско-тихоокеанскому, и исламскому. В этом утверждении, правда, есть важная часть – это буква «и», которая, впрочем, выбрасывается при переводе на иностранные языки, не учитывается комментаторами. Россия вступила в качестве наблюдателя в организацию «Исламская конференция» (ОИК), раскрыла для экономического, финансового, религиозно-политического, культурного «освоения» государствами исламского мира субъекты Российской Федерации на Северном Кавказе, в Поволжье и Прикаспии, неадекватно называемые кое-кем исламскими. Насколько способно «подключение» России к исламскому миру в качестве его «части» благоприятствовать решению жизненно важной для судеб страны задачи – модернизации?

Возьмем научно-технологический, инновационный аспект. Модернизация – это в первую очередь научно-технические и технологические инновации. Исламский мир не может дать России абсолютно ничего в плане научно-технологическом, так как сам находится в состоянии глубокой научно-технической отсталости. В начале 2000-х годов Абдель-Азиз ат-Туэйджери, глава ИСЕСКО – Исламской организации по вопросам образования, науки и культуры, подразделения ОИК, сообщил, что все исламские страны вместе взятые внесли в современную мировую науку меньший вклад, чем одна сравнительно небольшая европейская страна – Бельгия. Ат-Туэйджери утверждает, что в последние десятилетия 55 исламских стран «не достигли какого-либо ощутимого прогресса» в исследованиях, направленных на нужды развития и защиту окружающей среды, а также в области подготовки научных кадров. По приводимым им сведениям, ученые мусульманских государств составляют менее 1% от общего числа ученых – специалистов, посвятивших свою жизнь исследовательской деятельности. Он констатировал, что все государства исламского мира готовят ежегодно в три тысячи раз меньше ученых с научными степенями на 1 млн населения, чем промышленно развитые страны.

Если же в каких-то местах исламского мира анонсируются или реализуются какие-то научно-технические и технологические инновации, то все они оказываются заимствованными у Запада.

Коснемся политического аспекта. Нужны или не нужны демократия и свобода для модернизации – вопрос дискуссионный. Но нельзя не заметить, что зависимые в научно-технологическом, инновационном отношении от Запада исламские партнеры России (укажем Ливию, Египет, Иран, Саудовскую Аравию, Сирию и т. д.) – это государства с тоталитарными и полутоталитарными либо авторитарными режимами.

Перейдем к демографическому аспекту. В данном плане «подключение» России и исламскому миру вредоносно для модернизации. Открытость страны мощным миграционным потокам из центрально-азиатских республик, Закавказья (Азербайджана), с Ближнего и Среднего Востока приводит к резкому падению качества населения. Неквалифицированные, необразованные массы из центрально-азиатской и закавказской глухомани заполняют Москву, другие мегаполисы РФ. Это своего рода «армия демодернизации». Сомнительно, что попытки «заманить» в Россию квалифицированных мигрантов из исламских регионов СНГ или с Ближнего Востока дадут что-то положительное для модернизации. Специалисты высокого класса, если они там были, уже переместились на Запад. И самое большее, что может получить наша страна, это специалистов «второго разбора».

При этом происходит однозначно пагубное для модернизации замещение населения: российские образованные, квалифицированные кадры перебираются в западные государства, а в Россию вливаются неквалифицированные, необразованные мигранты. (По данным того же ат-Туэйджери, в среднем 60–70% населения исламского мира неграмотны. По некоторым странам этот процент значительно выше.) Современные средства передвижения и практическое отсутствие осмысленного регулирования миграционных потоков приводят к тому, что этот процесс имеет лавинообразную форму и «захлестывает» Россию. Не говоря уже о перспективах модернизации, абсолютно не просчитываются негативные политические последствия миграционных процессов, которые очень ясно проявились в создании Косова и отторжении его от Сербии.

Подобная перспектива вполне реальна для нашей страны, так как некоторые исламские центры силы стремятся с использованием разных структур и механизмов, включая «джихад» против «неверных»-русских и «вероотступников»мусульман, лояльных по отношению к Российской Федерации, «освоить» разные части России. (Это хорошо видно на примере Северного Кавказа, но аппетиты простираются на Поволжье и Сибирь.) «Исламский Эмират Кавказа», претендующий на территорию юга РФ, – не столько сепаратистское образование, сколько полувиртуальное-полуреальное квазигосударство, являющееся частью строящегося всемирного «Халифата», другие части которого – «Исламское государство Ирак», «Исламский эмират Афганистана», «Аль-Каида в исламском Магрибе» и т. д. вплоть до «Исламского эмирата Шабелле» в Сомали. Особая опасность в реализации этого проекта – использование прямого террора.

Складывается впечатление, что российскими властями при разработке и реализации политической стратегии, вероятнее всего по неведению, не принимается во внимание этот «исламский» фактор. (Берем слово «исламский» в кавычки, ибо интересы ислама и мусульман России при этом не играют никакой роли, а модифицированный, трансформируемый и деформируемый ислам используется в качестве мобилизующей идеологии и пропагандистского прикрытия.) Хотя некоторые исламские центры силы просматриваются за дестабилизационными процессами в зонах расселения мусульман. Либо они стремятся использовать в своих интересах любой дестабилизирующий потенциал. Единственный из многих пример: 20 августа 2008 года, в самый разгар событий в Южной Осетии, в исламистском арабоязычном Интернете (несколько тысяч сайтов) началось распространение директивы – «Послания Исламскому эмирату Кавказа», подписанного Абд-ас-Салямом Акидой, соратником бен Ладена еще по Афганской войне и одним из аравийских командиров иностранных «моджахедов», воевавших в Чечне в 1994–1999 годах. «Послание» – директива «моджахедам», обретающимся на Северном Кавказе: в условиях занятости Вооруженных Сил России отражением грузинской агрессии против народа Южной Осетии активизировать террористические операции на территории Чечни, особенно с использованием «шахидов»; провоцировать боестолкновения между российскими и грузинскими войсками с использованием «моджахедов», переодетых в российскую военную форму; перенести террористические акты «в глубь России», вплоть до Москвы и т. п. В этом «ракурсе» теракты в московском метро в марте 2010 года вполне допустимо рассматривать как реализацию этой директивы.

Наконец, но не в последнюю очередь, культурный (цивилизационный) аспект. Европа, в поддержке которой в деле модернизации наша страна нуждается, с большой настороженностью станет относиться к сближению с Россией как «частью исламского мира». Весьма показателен в этом отношении отказ европейцев принять в Евросоюз Турцию.

Вывод «от противного»: задачи модернизации России диктуют ориентацию на Запад.

Лев БЕЛОУСОВ: Три субъекта процесса обновления

Во-первых, считаю более корректным говорить не о процессе модернизации, а лишь о некоторых модернизаторских порывах, которые и прежде имели место в истории нашей страны. Таких порывов было немало, и можно до бесконечности спорить о том, являлись ли они таковыми вообще, когда и в какой связи начинались, каким образом осуществлялись и т. д. Однако есть одна действительно объединяющая их черта – это результаты, которые, как правило, оказывались весьма далекими от ожиданий.

Во-вторых, хотел бы вернуться к тезисам, которые нам предложил СВОП, и задаться вопросом: внешняя угроза каким-то образом влияет на решение элиты приступить к модернизации или нет? Иными словами, является ли внешняя опасность толчком к модернизации, осуществляемой сверху?

Возьмем три конкретных примера, которые у отечественных и зарубежных историков, независимо от их идейной ориентации, не вызывают сомнений в качестве периодов модернизации.

Сначала петровская эпоха. Вспомним, что Петр только после поражения под Нарвой начал мануфактуры строить и пушки отливать. А вслед за этим был осуществлен комплекс мер административно-правового и социального характера, которые позволили проводить мобилизационную политику. Практически прямая связь с внешним вызовом очевидна. Страна преображалась, обновлялась и побеждала в противоборстве со Швецией – одним из сильнейших в ту пору европейских государств.

Далее Александр II. Царь понял, что Россия не выдержит второй Крымской кампании. И вновь это был импульс снаружи. Чтобы сохранить и укрепить империю, Александр ломает казавшиеся незыблемыми устои, освобождает крестьян, создает новые административные, правовые и социальные рычаги управления, формируя благоприятную среду для модернизаторского скачка.

Наконец, Сталин с идеологией «осажденной крепости». По сути вся его экономическая, социальная политика и идеология были «заточены» на подготовку к войне.

Во всех названных случаях (на самом деле их значительно больше, причем не только в истории нашей страны) внешняя опасность являлась реальным стимулом для начала обновленческих процессов в обществе. Сразу отвечу потенциальным оппонентам, что я ни в коей мере не преуменьшаю значимости внутренних предпосылок модернизации. Таковые всегда имелись, поскольку общественная инфраструктура обладает свойством устаревать. И чем скорее правящая элита это понимала и начинала «суетиться», тем лучше было и для элиты, и для общества в целом. Внешняя опасность становилась лишь мощным толчком, ускорявшим понимание необходимости перемен.

Сейчас такой опасности, на мой взгляд, нет. И надеюсь, в обозримом будущем не появится. Это ответ на вопрос, поставленный СВОПом. Но «нет» не означает, что очередной модернизаторский порыв невозможен, поскольку имеется некое понимание его необходимости, что само по себе уже немало. Есть три субъекта модернизации, которые в принципе могут и должны быть вовлечены в процесс обновления: государство, бизнес и общество.

Начнем с государства. Не могу согласиться с некоторыми коллегами, утверждающими, что государство как субъект модернизации не годится. Обойтись без него нельзя, но оно непригодно с точки зрения выбранной тактики и технологии развития процесса. Мне кажется, что государства у нас даже слишком много в тех сферах, где его должно быть значительно меньше: в гражданском обществе, экономике, политике.

Государство сейчас активно пытается выступать в качестве инициатора очередного модернизаторского порыва, его руководителя и отчасти донора, потребителя конечного продукта. Что оно для этого делает? Создает инновационные центры, структуры, выделяет деньги и пытается заинтересовать бизнес-сообщество. Государственные чиновники собирают бизнесменов, ставят перед ними задачи, предлагают разрабатывать и класть на стол инновационные проекты, обещают их поддержать.

На мой взгляд, такого рода подход методологически ошибочен. Государство подходит к этому проекту преимущественно как социальному (что не вызывает возражений), но именно на этой основе пытается привлечь к его осуществлению бизнес. Импульс, идущий от государства, безусловно, важен и необходим. Но попытка взять на себя руководящую роль несостоятельна. Общество у нас уже иное, условия иные (преимущественно рыночные) и подход к решению задачи модернизации должен быть иным. Государству следует не столько руководить процессом обновления, сколько создавать необходимые условия для его развития, формировать благоприятную политическую и экономическую инфраструктуру. В противном случае мы вновь будем говорить, что «хотели как лучше, а получилось как всегда».

Бизнес существует для того, чтобы зарабатывать прибыль. Предпринимателя нельзя принудить к разработке и внедрению инноваций, если он не усматривает в этом возможности получить конкурентные преимущества и приумножить собственное состояние. Иными словами, вместо социального подхода к «мобилизации» бизнеса надо применить бизнес-подход. Только в этом случае можно рассчитывать на мотивированное участие предпринимателей в модернизаторских проектах. Кроме того, перспектива внедрения результатов и отдачи от вложений должна быть более или менее обозримой, а степень риска – минимально приемлемой. Инновационные вложения обладают высокой степенью риска, и, как мне кажется, сегодня этот фактор отпугивает многие российские компании разного уровня. Если же бизнес увидит возможность получения конкретных конкурентных преимуществ и реальной прибыли, его не нужно будет ни приглашать, ни понукать. Сам прибежит и станет делать все, что необходимо.

В дополнение к этому хотел бы отметить, что в западном обществе в ХХ веке основным двигателем модернизации был мелкий бизнес – более гибкий, смелый, склонный к большему риску во имя большей и быстрой прибыли, способный эффективно внедрять инновации. В каком состоянии у нас мелкий бизнес, какие условия созданы для его развития – всем хорошо известно, а уж причитать по этому поводу давно стало занятием весьма банальным. Несмотря на наличие политической воли, периодически декларируемое намерение высшего эшелона власти создать благоприятные условия для «размножения» мелких предпринимателей, подвижки на этом пути весьма незначительны. В реально существующих условиях говорить о привлечении мелкого бизнеса к инновациям в качестве одного из «моторов» этого процесса пока, к сожалению, преждевременно.

Некоторые крупные компании, наиболее «продвинутые», занимаются инновационными разработками и без подталкивания со стороны государства. В них созданы даже специальные подразделения, которые конкурируют не только с другими структурами, но и между собой в развитии инновационных проектов. Заметьте, это тоже конкурентное поле, пусть небольшое, в рамках одной или нескольких компаний, но обойтись без него не представляется возможным. Иначе победа может оказаться «пирровой». Государство должно прежде всего создавать конкурентную среду в этом модернизаторском порыве, всячески поощрять конкуренцию в экономике и общественной жизни в целом. Пока же, напротив, государство функционально лишь расширяется. А любое расширение экономических функций государства ведет к сокращению конкурентной среды, причем не только в экономике.

Наконец, общество. Подавляющая часть современного российского общества, на мой взгляд, инертна. Думаю, не ошибусь, если скажу, что больше половины нашего населения даже слова «модернизация» не знает. В лучшем случае кто-то где-то что-то слышал, но очень слабо себе представляет, что оно означает на самом деле. Это не так уж страшно, поскольку общество, как правило, вовлекается в процесс модернизации импульсом, идущим сверху, от элиты. По крайней мере в нашей истории так было всегда.

Однако нынешняя элита в отношении к модернизации расколота: она состоит из трех разновеликих групп. Подавляющая ее часть, преимущественно бюрократизированная, абсолютно не заинтересована в том, чтобы двигать этот процесс. Ей и так хорошо живется, и вряд ли в этом смысле могут быть какие-то подвижки. Консерватизм и иммобилизм современной российской бюрократии, особенно среднего и нижнего звеньев, запределен.

Другая часть элиты просто еще не созрела до такого уровня политической культуры, чтобы понимать задачи модернизации. А третья группа очень хорошо их понимает, но не обладает необходимым ресурсом для того, чтобы реально запустить этот процесс, несмотря на правильные декларации, идущие сверху.

Вывод. В моем представлении в России в обозримом будущем, в пределах 20–30 лет скорее всего развитие пойдет по старой схеме: «шаг вперед, два шага назад». Мы будем развиваться без каких-либо заметных рывков. Это – шаг вперед. Очень хотелось бы, чтобы он был существенным. А два шага назад означают, что мы, как и прежде, останемся в числе отстающих в области разработки новейших технологий, в их применении во всех сферах жизни, в обновлении социальной инфраструктуры. Наш разрыв с наиболее развитыми, ведущими странами мира, к сожалению, будет увеличиваться.

Игорь БУНИН: Как преодолеть скепсис общества

Дискуссия, развернувшаяся вокруг проблемы модернизации, выявила важную особенность. Еще совсем недавно спор велся между теми, кто считал необходимой лишь «технологическую модернизацию», и сторонниками комплексной модернизации, включающей политический компонент. Сейчас споры происходят на другом уровне – о темпах и глубине возможных политических изменений, причем «политизация» дискуссий идет быстро.

Внутриполитические изменения сопрягаются с внешнеполитическими – еще полгода назад было немыслимо, чтобы Владимир Путин приехал в Катынь и почтил память польских офицеров, расстрелянных сталинскими подручными. Напомню, что в 2008 году на Красноярском форуме тогда еще кандидат в президенты Дмитрий Медведев выдвинул программу модернизации из четырех «и»: институтов, инфраструктуры, инноваций, инвестиций. В прошлом году на этом же форуме проблемы модернизации обсуждались активно, но политическая составляющая была выведена за скобки. Минул еще один год, и на форуме всерьез говорят о политике, а на экспертной группе по институтам сделан вывод: политическая система нуждается в коренных изменениях.

Существует мнение, что дискуссии – это пустое сотрясание воздуха. Такое мнение ошибочно: характер споров связан с определением вектора не только общественных настроений, но и политического курса руководства страны. Сейчас в качестве инициатора перемен выступает власть, а элиты, как показали не только личные наблюдения, но и опубликованное в прошлом году исследование Михаила Афанасьева, в большинстве своем готовы воспринять модернизационные сигналы, исходящие от власти. Степень их консервативности нередко преувеличивается, что связано с особой «политкорректностью» российского элитного слоя, его повышенной политической осторожностью после дела ЮКОСа.

Понятно, что проблема темпов политической модернизации является крайне значимой. Сразу необходимо отметить, что точка зрения о приоритетности политики над экономикой в российском модернизационном процессе наших дней является маргинальной. Действительно, слишком быстрые преобразования могут привести к политической дестабилизации. Однако более популярен другой взгляд: политические изменения, конечно, нужны, но проводить их надо, двигаясь вперед даже не по сантиметру, а по миллиметру, в противном случае можно обвалить страну, как это уже произошло в горбачевские времена.

Страх перестройки силен в российской элите, хотя и относится в значительной степени к числу иррациональных фобий, связанных с драматическим личным опытом целого поколения, – отсюда и частично сознательные, частично инстинктивные «охранительные» тенденции. Однако «фантомные боли» надо преодолевать: в XIX веке реакция Александра III лишь заткнула котел, который взорвался при его сыне. Опыт перестройки в действительности также свидетельствует о том, что промедление с реформами в «золотой» брежневский век оборачивается системными проблемами, когда планомерное ускорение, начатое с двадцатилетним опозданием, действительно превращается в катастрофический обвал. Складывается впечатление, что все российские модернизации были запоздалыми и половинчатыми.

Есть и еще одна «элитная» проблема – невостребованность изменений, связанная с удовлетворенностью жизнью и дефицитом стратегического мышления со стороны наиболее успешных ее слоев. Они уже добились всего (или почти всего), чего хотели, играя по существующим правилам, и изменение этих правил – не в их интересах, по крайней мере сиюминутных. Что же до более отдаленной перспективы, то в современной России логика действий этих элитных групп близка поведению брежневских администраторов, получавших очередные звезды Героев Соцтруда за успехи, достигнутые в результате нефтяного благополучия. Разница состоит в том, что нынешняя «верхушка» элиты выше наград ценит прибыли, которые способны обеспечивать сегодняшние цены на энергоносители.

Бытующее мнение, что у российской модернизации не хватает сторонников, основано не только на позиции элит, но и на реально имеющем место скептическом отношении средних слоев нашего общества к обещаниям политиков. Большая часть общества на сегодняшний момент действительно пассивна. В заостренной форме такой диагноз содержится в недавно вышедшем на экраны фильме Дмитрия Астрахана «На свете живут добрые и хорошие люди», в котором только несколько героев готовы к изменениям, а основная масса вполне удовлетворена существующим положением дел.

На первый взгляд, такая пассивность является препятствием для модернизации, и эта точка зрения имеет право на существование. Однако в том случае, если у власти есть политическая воля для проведения осмысленной модернизационной политики, лояльность становится, напротив, позитивным фактором. Вспомним, как Петру удалось провести радикальную модернизацию в условиях, когда большая часть общества ее не ожидала, но существовало активное меньшинство – от самого царя до гвардейских сержантов. Необходимость формирования «передовой группы» актуальна и сейчас, и некоторые шаги в этом направлении уже делаются. Можно вспомнить формирование президентского кадрового резерва, который должен внести в сложившуюся клановую систему меритократический элемент.

Отметим также, что нынешний скепсис российского общества – оборотная сторона рационального подхода, лишенного легкомысленных ожиданий молочных рек и кисельных берегов. Недавно Центр политических технологий провел исследование отношения средних слоев к модернизации. Из него следует, что люди не против изменений, но они хотят почувствовать, что модернизация имеет отношение к ним непосредственно, воспринять ее личностно. Если они увидят, что в результате действий власти начала лучше работать судебная система, что за правдой не надо больше ехать в Страсбург, что милиционеры стали больше походить на кинематографического Шарапова, чем на реального Евсюкова, то превратятся в сознательных сторонников модернизации.

Не стоит пренебрегать и конкретными яркими действиями, которые будут иметь демонстрационный эффект (вроде недавней реакции Медведева на смерть в следственном изоляторе юриста Магнитского или предпринимательницы Трифоновой). Также необходимо наличие четких ориентиров на то, что может сделать каждый гражданин. Речь идет, разумеется, не о «руководящих указаниях», а об определении условий, в которых человек может проявлять собственную инициативу. Люди должны почувствовать значимость своей позиции для государства, преодолеть свойственное еще советскому обществу «отчуждение» от него. Тогда российская модернизация получит осознанную широкую поддержку.

Не забудем и о том, что пассивность – лишь одна из исторических особенностей российского общества. Есть у него и другие черты, свойственные, правда, обычно периферийным, но немалочисленным группам населения: повышенная «энергетика», тяга к свободе, способность принимать самостоятельные решения. Они способны помочь в достижении успеха. Вспомним казаков, покорявших Сибирь, вольную колонизацию Новороссии, старообрядческое предпринимательство, развивавшееся, несмотря на гонения властей, крестьян (Морозовых, Прохоровых), становившихся «миллионщиками» и выкупавших себя и свои семьи из крепостной зависимости. Вспомним инициативных людей 90-х годов, чья «энергетика» хоть и частично, но сохранилась и сейчас. Отметим и умение воспринимать новые идеи, как это делал Петр, учась у европейцев в Немецкой слободе или во время Великого посольства. Или реформаторы XIX века, заимствовавшие самый передовой для своего времени мировой опыт в судебной, военной и других сферах. Способность учиться и не стыдиться своего ученичества, не прикрывать собственную слабость квасным патриотизмом – безусловно, полезное качество для любых реформаторов.

Полтора века назад Китай и Япония столкнулись с вызовом отсталости и угрозой иностранного закабаления. Япония не побоялась начать перемены сверху и пойти в ученичество, тщательно выбирая, у кого чему учиться. Китай же попытался закрыться – более чем на столетие погрузился в череду войн и кризисов и лишь в конце ХХ века обрел свою модель модернизации. Так что ни один диагноз не оказался окончательным: модернизация свою дорогу нашла – правда, в китайском случае ценой огромных издержек и жизни нескольких поколений. Выбирая курс лечения для России, необходимо запомнить и эти уроки.

Анна БЕЛОВА: Формирование конкурентной бизнес-среды

Попытаюсь высказать, может быть, немного более частные суждения, характерные для практического бизнеса и отличающиеся от дискуссии экономистов и историков. А потому в своем кратком выступлении хотела бы привлечь внимание к трем тезисам, которые мне представляются существенно значимыми.

Тезис № 1. В историческом контексте предпосылки модернизации заметно изменились. Сегодня модернизация – это не следствие изменения внешнеполитической обстановки, не результат военной угрозы. Модернизация для нашей страны является единственной возможностью сохранения национальной конкурентоспособности в глобальном экономическом пространстве, без которой будущее страны как заметного игрока на мировой арене невозможно.

При этом единственные способы, позволяющие реально двинуться в этом направлении, – это формирование эффективной конкурентоспособной бизнес среды, передача значительных функций регулирования и распределения от государства к бизнесу, формирование объективного спроса на модернизацию со стороны экономических агентов. Только при этих условиях возможен переход от сырьевой модели развития к модели инновационной.

Тезис № 2. Для того чтобы дело не ограничилось дискуссиями о необходимости модернизации, а в стране стали происходить реальные перемены, необходимы системные изменения в сознании правящих элит, нужна коренная трансформация действующей модели государственных и бизнес-отношений, обеспечивающая спрос на модернизацию.

Тезис № 3. Модернизация невозможна без формирования кадрового ресурса, вооруженного конкретным опытом применения на практике современных теорий управления.

Как правило, в предыдущие несколько сотен лет после победоносной (или даже необязательно победоносной) войны наступал период структурных изменений в армии, общественном устройстве. Он сопровождался перестройкой в системе государственного управления, внесением существенных поправок в законодательство, внедрением новых способов промышленного производства. Собственно, каждая очередная модернизация в той или иной степени своим осуществлением была обязана смене очередного стационарного режима. Однако за последние 50 лет, по моему мнению, мир прошел новый

качественный виток в своем развитии и особенно в области технологий. Следствием этого стало то, что сегодня рисками для национального суверенитета и государственности в меньшей степени являются внешнеполитическая и военная угрозы.

Более важную роль играет фактор технологической развитости государства, следствием чего является его экономическая состоятельность. Иными слова ми, в настоящее время прочность государственного суверенитета – не столько результат наличия сильной боеспособной армии, сколько в большей степени следствие опережающего технологического и экономического развития. Имен но поэтому необходимость модернизации для сегодняшней России очевидна. Без нее у нашей страны нет будущего.

Меня серьезно тревожит тот факт, что с точки зрения национальных достижений нам все реже и реже удается чем-то похвалиться. Какими научными, фундаментальными исследованиями, технологическими решениями будут гордиться через 20 лет наши дети и внуки? Какие отрасли промышленности обеспечат формирование ВВП страны? Насколько эффективные технологии станут использоваться даже в традиционных для нас сырьевых отраслях и сможем ли мы сохранить свои традиционные рынки сбыта? При сегодняшнем уровне технологического развития, при нынешних показателях эффективности в основных отраслях промышленности в недалеком будущем мы можем рассчитывать только на роль аутсайдера, обеспечивающего сырьевые потребности остального мира и не участвующего в выработке основных приоритетов развития и правил регулирования в глобальном экономическом пространстве. Поэтому для меня очевиден вывод, что долгосрочное будущее национального суверенитета определяется перспективами и возможностью практической реализации технологической модернизации.

Есть одно опасное заблуждение, связанное с ложным представлением о том, что сегодня при сильной вертикали власти, при озвученном государственном заказе, поддержанном государственным финансированием, возможен существенный про рыв. Я убеждена, что искусственно созданные технологические инкубаторы очень скоро продемонстрируют свою несостоятельность, если они не будут интегрированы в экономическую среду, если спрос на результаты их деятельности не будет формироваться со стороны сильных, здоровых и конкурентоспособных компаний, развивающихся в свободном рынке.

Хорошей иллюстрацией этого может быть история 40–50-летней давности. В СССР, как и в США, на этапе начала бурного развития компьютерных и коммуникационных технологий (на ранних стадиях – преимущественно в оборонном сегменте) существовала вполне приличная паритетная научная и инженерная база. Но мы окончательно проиграли технологическое соревнование, когда у этих технологий кроме государства в США появились частные заказчики – крупные корпорации. И тогда за океаном возник массовый рынок спроса – экономически благополучное американское общество. Именно конкурентный рынок стал ключевым драйвером постоянного технологического совершенствования и опережающего развития вычислительной и коммуникационной техники, а также целого сегмента новых технологий, обеспечивающих ее производство.

Еще один важный аспект – возможность капитализации прав интеллектуальной собственности. В большинстве стран, осуществивших успешную модернизацию, это было важнейшим инструментом, обеспечивающим мотивацию бизнеса. Здесь логично перейти к более подробному изложению следующего тезиса, который состоит в том, что при отсутствии реального практического спроса на модернизацию как на всех этажах вертикали власти, так и в бизнес-среде изменения маловероятны.

Отсутствие спроса со стороны государства определяется качеством государственного аппарата и уровнем коррупции.

Отсутствие спроса со стороны бизнеса – сформировавшиеся за последние годы правила игры. Сегодня, когда конкуренция за эффективность подменена конкуренцией за административный ресурс, мотивация бизнеса поставлена с ног на голову. Без существенных изменений, которые с неизбежностью потянут за собой транс формацию действующей модели государственных и бизнес-отношений, принципов назначения на должности, подходов к распределению госзаказов, без создания реальной конкурентоспособной экономической среды, без решения вопросов прозрачности и подконтрольности госуправления модернизация вряд ли возможна.

Парадокс заключается в том, что та часть правящей элиты, которая осознает неизбежность таких трансформаций (а без них у страны нет будущего), будет вынуждена пойти на системную смену парадигмы государственного устройства от жесткой вертикали, ориентированной на сохранение, к гибкой, эффективной модели, ориентированной на развитие. И это само по себе явится сложнейшей модернизацией. Третий тезис, который мне как практику представляется весьма значимым, – это формирование целевой команды и необходимость четкого планирования, анализа полученных результатов и управления процессом осуществления модернизации. В бизнесе существует отдельное направление менеджмента, которое называется имплементейшн чендж менеджмент процесс – процесс управления внедрением изменениями. Это теория реинжиниринга, которая сформировалась в конце 70-х – начале 80-х годов как результат целого ряда практических трансформаций в крупных корпорациях, вызванных необходимостью адаптации к изменившимся внешним конкурентным условиям и кризисом начала десятилетия, и получила наиболее яркое описание уже в начале 80-х годов в известных бестселлерах Хампера и Чампи.

Анализ успешных и неуспешных трансформаций позволил сформулировать ряд общих управленческих принципов и необходимых условий для эффективного управления преобразованиями. Среди этих условий обязательное наличие внятного целеполагания, выработка целевого видения, четкая структуризация и детализация дерева целей (через какие подцели и задачи могут достигаться основные цели), необходимость построения системы мониторинга, анализа и корректировки промежуточных целей, разработка плана-графика и количественных и качественных индикаторов изменений. Важны также формирование в среде осознания необходимости перемен и выявление наиболее активных сторонников данного процесса.

Но, пожалуй, самым существенным является создание эффективного инструмента модернизации – организационного механизма для управления внедрением изменениями, который сформирует необходимую команду, определит источники и способы мотивации для всех вовлеченных сторон, сформулирует требования к не обходимым ресурсам – правовым, финансовым, кадровым. Я убеждена, что модернизация – это серьезный государственный проект и без построения четкой системы проектного управления трудно рассчитывать на успех. К сожалению, в сегодняшних инициативах руководителей государства, озвученных и поставленных на повестку дня, ни одно из этих условий не получило практической реализации.

Надежда АРБАТОВА: Пора определиться с идентичностью

У меня три очень коротких комментария. Во-первых, я поняла, что многих участников дискуссии оскорбило слово «периферия», определение России как периферии Европы. На мой взгляд, в этом нет ничего обидного. Если мы посмотрим на карту, то увидим, что Российская Федерация – географически действительно самая восточная часть Европейского континента, так же, как Португалия – самая западная.

Ряд стран, расположенных по периметру Европы, сталкивался с подобной дилеммой, с выбором идентичности. В частности, для Италии это был выбор между Европой и Средиземноморьем. Но акцент, который Италия сделала в 80-е годы на средиземноморский выбор в своей внешней политике, привел ее к маргинализации внутри Европы, и эта политика была пересмотрена. Так что в этом нет ничего ни обидного, ни исключительного. Вот останется ли Россия периферией Европы во всех прочих смыслах, в том числе и в интеллектуальном, и в экономическом, будет зависеть от того, как долго мы будем муссировать тезис о нашей особости.

Этот тезис подпитывает и устойчивый стереотип о врожденной склонности русских к авторитаризму, к неприятию демократии как таковой, о несовместимости европейских и российских ценностей. Дефицит демократии, не в смысле врожденных дефектов «загадочной российской души», а в смысле отсутствия демократического опыта, причина тех проблем, которые испытывает постсоветская Россия на пути ее системной.

Действительно, противоречивая и трагическая история нашего Отечества, неоднократно уводившая его в сторону от объективных процессов европейского развития, создавала благодатную почву для различных мифов, идеологических и политических измышлений на тему уникальности России, ее особой «миссии» в мире.

Вместе с тем очевидно, что для нашей страны, так же, как и для Западной Европы, христианство является основой системы нравственных ценностей, специфика ее состоит в том, что будучи неотъемлемой частью Европы и географически, и культурно-исторически, и отчасти политически, Россия никогда не была интегрирована в европейскую социально-экономическую жизнь.

Миф о «несовместимости» России и Европы традиционно использовался правящей элитой в царское время и позднее (уже под новым идеологическим знаменем) в СССР для того, чтобы оправдать неэффективность существующего экономического и политического строя и, следовательно, российскую отсталость в сравнении с цивилизованным миром.

Второй комментарий. Как это ни парадоксально, сама дискуссия между «западниками» и «славянофилами», между «евразийцами» и «европейцами» – явление в чистом виде европейское. Трудно представить себе подобную дискуссию в такой евразийской стране, как Казахстан. Для Казахстана концепция евразийства – это способ приобщиться к европейским достижениям, новейшим технологиям, новым способам управления экономикой, финансами. Для российских «евразийцев» – это ностальгия по империи, которая по определению не вписывается в Европу.

Эта дискуссия по сути не о национальной или религиозной идентичности. Она – об отношениях государства и человека, кто для кого, кто кому служит и в чем истинное величие государства: в обеспечении нормальной жизни своим гражданам или в имперской мощи, устрашении других народов ценой обнищания собственного.

По сути тезис о российской особости – отражение очень глубокого комплекса неполноценности, который придает России образ параноидальной страны, страны ненормальной, неуверенной в себе. Интересно и то, что этот тезис выдвигается и поддерживается достаточно вестернизированной (с точки зрения образа жизни) частью нашей политической элиты. Никто из этих людей не спрашивает наш народ, хочет ли он остаться «особым» народом или желает иметь, извините, теплый ватерклозет, телефон и газ, как другие обычные народы. Я считаю тезис об «особенности» России самым губительным для нашего будущего.

Но и здесь Россия не исключение. Опять же это явление вполне европейское. Если вы посмотрите на Германию между двумя мировыми войнами, те же самые тезисы об особости германской нации, об особости германского пути, о том, что Европа не указка для этой страны, выдвигались немецкими политиками. Мы знаем, к чему это привело и чем это закончилось.

Мой третий комментарий относится к выступлению Владислава Иноземцева. Я согласна с очень многим в его оценке ситуации с нашей страной, кроме одного, и, на мой взгляд, это принципиально. Владислав сказал, что надо начинать с экономической модернизации России. Но вопрос модернизации гораздо шире вопроса об объеме и качестве ВВП и связан прежде всего с демократизацией политической системы современной России. Экспортно-сырьевая модель экономики по своей сути является моделью авторитарной политической системы. Таким образом, возникает вечный вопрос «яйца и курицы». Кто будет осуществлять экономическую модернизацию в условиях авторитаризма? Политический класс, который не заинтересован ни в каких переменах? «Углеводородная» номенклатура, которая хотела бы жить и дальше, как она жила и живет? Я очень хорошо помню, что в 90-е годы на Западе существовали иллюзии относительно того, что сменится старая политическая элита, придет новое поколение политиков и все проблемы разрешатся естественным путем. Так не получается. Без радикальных реформ самой системы она будет воспроизводить все старое – новых зюгановых, новых жириновских.

Как минимум политическая и экономическая модернизации должны идти рука об руку, а лучше, если политическая модернизация создаст условия для модернизации экономической. Наполнение существующих институтов, прежде всего парламента реальным содержанием, превращение их из символов демократии в работающие органы избавит наше руководство от придумывания все новых подпорок власти в виде многочисленных советов и общественных палат, разбухания бюрократии. Принятие законов, которые исключат слияние власти и денег – другое необходимое условие для модернизации России. Если наша страна не хочет остаться на обочине мирового развития, ей необходимо определиться со своей идентичностью в окружающем ее мире. Место России – в ряду демократических государств, разделяющих ценности европейской цивилизации и отвергающих любого рода экстремизм, тоталитаризм и империализм. Вместе с тем, четко обозначив свое место в мире, Россия должна проводить жесткий курс на отстаивание своих национальных интересов по каждому конкретному вопросу отношений с Западом.

Несомненно, помимо внутренних тенденций – успехов или неудач экономических и политических реформ – многое будет зависеть от эволюции внешней среды, от отношений РФ с глобальными и региональными партнерами. Последнее подразумевает ответ на вопрос о том, готов ли Запад, прежде всего Европейский союз признать, что многочисленные разногласия с Россией по самым важным международным проблемам не имеют ничего общего с идеологической конфронтацией. Сможет ли он понять, что наша страна движется к рыночной экономике и демократии не от феодального и преимущественно аграрного общества, как двигались европейские страны, а от централизованного индустриального государства, но различия в историческом опыте не предполагают непреодолимых препятствий в отношениях? И если ЕС хочет превратить новую Россию в предсказуемого и жизнеспособного соседа, то должен выстраивать свое партнерство с ней на том же фундаменте, который обеспечил успех европейской интеграции, – взаимозависимости, опирающейся на постоянство правил, прозрачность и консенсус, искать взаимодействия с Россией, а не пытаться вытеснить ее в пределы национальных границ.

Виталий ТРЕТЬЯКОВ: Нужно просто жить и развиваться

Послушав выступивших на ассамблее СВОП докладчиков, невольно приходишь к очень неутешительным выводам относительно будущего нашей страны. Ничего у нас нет: ни государства, ни элиты, ни народа, ни умения, ни истории… Но поскольку я не согласен с тем, что у нас чего ни хватись, ничего нет, изложу несколько тезисов по существу высказанных суждений.

Итак, тезис первый. Я считаю, что Россия является самостоятельной, самоценной цивилизацией. Ее нужно понять. Но если ее пытаться прикладывать к Китаю, Японии, Малайзии, Франции, Швейцарии, то, конечно, можно сказать, что она есть нечто странное, непонятное, ненужное, поскольку ни с чем не совпадает.

Второй тезис. В ходе дискуссии прозвучало такое мнение: вопреки утверждениям газет, что все поддерживают модернизацию, вся страна за нее, этот лозунг Дмитрия Анатольевича Медведева не нашел широкого отклика. Я тоже полагаю, что он не нашел широкого общественного отклика, поскольку народные массы не понимают, о какой, собственно, модернизации идет речь.

Кремль не очень-то объясняет, что это за модернизация. Говорят: модернизировать нужно все – экономику, политику, общественную жизнь. Заявляют, что нужно избавить Россию от ее извечных, вековечных или вековых грехов – коррупции, того-сего, пятого-десятого. Но если это грехи вечные, то никакому президенту, избирающемуся на два, пусть и удлиненных срока, ничего не удастся с этим поделать. Президенты над веками и над извечными грехами не властны.

А раз нет объяснения, что такое модернизация, то, естественно, можно только спекулятивно поддерживать этот лозунг. Чем мы все, здесь сидящие, в меру сил и занимаемся каждый в зависимости от собственных пристрастий.

Третий тезис. А нужно ли модернизировать Россию? Зайдите в антикварный магазин, купите дорогую вещь на всю сумму, которая у вас есть, максимум, что наскребете, придите домой, посмотрите телевизор, там показывают, что сейчас много производят хороших вещей в античном стиле, в любом другом, каком угодно, и модернизируйте эту антикварную вещь. Модернизируйте, только вы ее потом не сможете сдать в тот же самый магазин, и у вас ее не примут и уж точно не дадут ту же самую цену. Мой лозунг: не надо модернизировать Россию! Отстаньте вы со своей модернизацией, тем более в западном варианте. Тем более что вы сами не понимаете, что это такое. Ну раз вы не знаете, как улучшить антикварную вещь, так хотя бы не отбивайте ей нос, руки и другие причиндалы!

Четвертый тезис. Особо отмечаю, что государство – нравится оно нам или не нравится – является некой цивилизационной ценностью для России. Я бы сказал еще, что независимость, неподчиненность этой страны никому, в том числе и западным модернизациям, – это ценно. Вот ее модернизируют, насилуют и 20 последних лет, и 70 лет перед этим, а потом она все-таки сбрасывает модернизаторов и говорит: «Нет! Я все равно останусь такой, какой была!». Вот эта независимость тоже является некой цивилизационной ценностью России.

Приближаюсь к финалу моего приговора модернизаторам. Возникает вопрос: а почему же все-таки все время страну пытаются модернизировать? Из-за того, что не умеют, не понимают, не знают, как и что надо делать? В сталинские времена этому было дано самое краткое и адекватное объяснение: жить стало лучше, жить стало веселее. Особенно хочется весело жить элите. Но не напрягаясь, потому что и так хорошо.

Кстати у меня вопрос к тем, кто утверждает, что все лучшие давно уже уехали из страны: а какого, извините, рожна вы читаете нам доклады, если это действительно так? К кому вы-то относитесь? И последний тезис. А что в будущем? В будущем, я думаю, не нужно смотреть ни на какую модернизацию, навсегда от теории прогресса надо отказаться, давно об этом говорят, тем более что это не научная, как оказалось, теория. Нужно просто жить дальше и развиваться. Есть твоя страна, не надо ставить на себе крест, не надо говорить, что будем второразрядной державой (но если кому-то хочется быть второразрядным человеком, пусть он сам по себе и будет). Мы претендуем на нечто большее.

А что в будущем? А в будущем, как всегда делала Россия, – прыжок в это будущее, то есть в постпостмодернистский архаизм. Этой загадочной, но оптимистичной фразой я и закончу. Прыжок в постпостмодернистский архаизм, в котором все окажутся.

Вполне может статься, что мы еще застанем иные рассуждения о европейской модели после того, как лет через пятнадцать Евросоюз рассыплется на части так же, как распался Советский Союз. Тогда подискутируем о западном образце и о модели, к которой нужно стремиться.

Сергей КАРАГАНОВ: Главная задача — образование

Выскажу несколько замечаний в связи с уже прозвучавшими выступлениями. И прежде всего должен с тревогой отметить, что идут деградация России и сопутствующее ей с 2008 года резкое и быстрое ослабление внешнеполитических позиций нашей страны.

Второе. Конечно, жизненно нужна модернизация или разворот негативного вектора развития вспять. Восстановительные усилия закончились в 2007 году, больше ничего не происходило, и кривая пошла вниз.

Третье. Я бы предпочел авторитарную модернизацию, просто она более эффективна, как показывает наш исторический опыт.

Четвертое. Однако авторитарная модернизация, как уже говорилось в ходе дискуссии, в нынешних обстоятельствах невозможна просто потому, что нет субъекта, нет государства, в котором может быть эффективное использование авторитарных методов.

Пятое. Ситуация вовсе не так проста, как считает Виталий Третьяков, по мнению которого, Россия подобна антикварным часам, которые не надо трогать. Так вот, эти антикварные часы вполне могут купить и купят, уверяю вас, довольно быстро, если ничего не менять. Примерно знаю даже, кто. Это будут отнюдь не европейцы, от которых эти часы к нам пришли.

Приобретет нас восточная, гораздо более превосходящая нашу страну цивилизация, которая к тому же исключительно эффективно развивается.

Шестое. Давайте зададимся вопросом: что в этой ситуации делать?

Во-первых, нужно объяснять и доказывать самим себе, образованному классу, что мы в плохом, невыигрышном положении. Это наша обязанность.

Во-вторых, надо определить, чем необходимо заниматься нам в совете. Когда-то, в первые годы работы СВОПа мы считали своей основной задачей сохранить на ближайшие десять лет страну, которая, как нам казалось тогда, разваливалась. Сейчас нужно сохранить людей для будущего. Поэтому наш ответственный образованный класс должен готовить молодежь. И уступать ей дорогу, толкать ее вперед. Пусть даже она будет совершать ошибки. В противном случае у нас нет никакой надежды.

В-третьих, необходимо осознать, что в России очень быстро деградирует вся система образования, особенно подготовка инженерно-технических специалистов. В этой области мы отстаем уже в десятки, в сотни, в тысячи раз от наших соседей и конкурентов. В стране еще есть историки и даже появляются экономисты, но происходит катастрофа с инженерами и техниками. Напомню: что в Китае сегодня готовится в 100 раз больше инженеров, чем в Соединенных Штатах. Это вызвало тревогу у американского президента Обамы, и он предложил огромное увеличение ассигнований на научно-техническое образование. В нашей стране этот вопрос даже не обсуждается.

Соответственно главная задача для России сейчас – образование общества, образование людей, возможно, и их активизация, потому что без активизации, давления снизу или, вернее, со стороны среднего класса, элиты невозможно никакое развитие.

На самом деле, конечно же, сегодня все довольны. Никогда еще Россия не была так свободна и никогда она не была так сыта. Поэтому надеяться на то, что все развалится и тогда произойдет толчок снизу, не стоит. Надо просто заниматься образовательной деятельностью. Может быть, успеем. Если нет, то нас, как вазочку или как часы, купят лет через двадцать.

Владимир РУБАНОВ: Фактор надежды для страны

В последние 10 лет я достаточно активно общаюсь с теми людьми и структурами, к которым обращен призыв участвовать в технологической модернизации. Моя профессиональная деятельность в сфере информационных технологий позволяет посмотреть на то, что происходит не только в России, но и в мире. Есть возможность наблюдения и понимания, как себя позиционируют и ощущают в глобальном плане специалисты в сфере высоких технологий, именно те специалисты, к которым мы взываем и с которыми связываем надежды.

Помимо рассмотренного на нынешней ассамблее СВОПа исторического подхода имеется еще один важный фактор для понимания и оценки будущего. Сегодняшняя молодежь в России не просто воспринимает сложившийся образ жизни, но уже в значительной мере навязывает обществу свой собственный. Именно молодые люди активно формируют глобальное информационное пространство, создают социальные сети, которыми активно пользуется население всех возрастов. Молодое поколение не в полной мере воспринимает и поддерживает те традиции, о которых здесь говорили в историческом контексте. Эти новые факторы необходимо учитывать при оценке состояния и перспектив современного развития. Представляется, что мы находимся сегодня в точке бифуркации. И от нового поколения, снизу, может пойти волна неожиданных и сильных перемен.

При всех трудностях, переживаемых Россией, творческая, думающая молодежь сегодня не в восторге и от Запада. В его социально-экономическом и общественно-политическом устройстве она также не видит для себя большой перспективы. Кризис особенно отчетливо проявил несправедливость общественного устройства и несовершенство многих сложившихся в западных обществах институтов. И даже те, кто уезжает из России, настроены на возвращение по мере повышения востребованности их знаний и умений. Это я наблюдаю без проведения социологических опросов на эмпирическом уровне. Уроки глобального кризиса влияют на выбор модели модернизации для России. Сегодня перед миром возник ряд вызовов, на которые ни одна страна пока не смогла найти положительного решения. С чистого листа приходится рассматривать многие проблемы и задачи. Это тоже новый фактор. И его необходимо учитывать при выработке политики модернизации России.

В глобальном плане происходит смена технологических укладов. Это требует инновационной активности и выработки новых подходов к решению возникших проблем. Современные глобальные вызовы дают шанс нашим высококвалифицированным ученым и специалистам, которые работают как в России, так и за рубежом. Сегодня очень большой спрос на оригинальные идеи, исследования и разработки. Это доказывает и научная политика президента США Обамы: существенное увеличение объемов и повышение целеустремленности фундаментальных исследований. На первый план, в частности, выходит математика, причем те ее направления, где российские ученые занимают лидирующие позиции и пользуются мировым признанием. Это хороший знак для нашего научно-технического сообщества. Приведу пример. Последние две мировые премии в области математики присуждены российским ученым, причем в тех областях, которые связаны с глобальными приоритетами фундаментальных исследований, с решением проблем перехода к новому технологическому укладу.

Государство начинает позиционировать себя как субъект модернизации. Что из этого получится, прогнозировать трудно. Но модернизация принципиально невозможна без поддержки движущих сил – интеллектуально-творческого слоя общества. Полагаю, что такие силы есть, если Россию рассматривать не как территорию, а как русский мир в глобальном масштабе. Многие из научных лидеров работают сегодня за рубежом. Но из разговоров с ними мне известно, что они находятся там не из политических соображений, а по причине больших возможностей творческой самореализации.

Из моего общения с людьми, которые вынашивают какие-то свои идеи, можно сделать вывод, что к их проектам стал проявляться интерес. Сегодня меньше безнадеги у тех, кто связан с новыми идеями и разработками. Это тоже фактор надежды для всей страны. Имеются активные профессионалы, которые подхватывают идею модернизации, связывают с ней свое будущее и готовы в ней лично участвовать. Есть, однако, проблема, решение которой зависит от интеллектуального сообщества страны, к которому относится и наше собрание. Помимо раскола между властью и обществом существует раскол в интеллектуальном сообществе. Доминирующие позиции сегодня занимает политическая элита и представители средств массовой информации. Именно они говорят о модернизации и за себя, и «за того парня» из научно-технического сообщества, претендуя на право представлять его позицию и интересы. Это неправильно. Социальные силы технологической модернизации должны занять достойное место и в политике, и в социальной структуре общества.

Мы почему-то полагаем, что для престижа страны средства на приобретение тренеров и футболистов выделять можно, а талантливые ученые, способные обеспечить прорыв, обойдутся без такого внимания и поддержки. К тому же они и не претендуют на такие материальные стимулы. Эти задачи страна в состоянии сегодня решить, а поддержка лидерами мнения талантливых людей могла бы сыграть важную роль в переходе от разговоров про модернизацию к практическому делу.

Павел ЗОЛОТАРЕВ: Плавная эволюция взамен резкого скачка

Прежде всего несколько слов по поводу модернизации. Мне кажется, высказанные здесь неоднозначные мнения о ее необходимости обусловлены во многом тем, что термин этот понимается по-разному. Если подразумевать под ним какой-то скачок, прорыв, то я лично с такой модернизацией не соглашусь.

В действительности необходимо нормальное продолжение эволюционных процессов, а не рывки под очередными лозунгами. Если и нужна модернизация, то эволюционная. Понятно, что процесс эволюции – скучный, рутинный и, как правильно заметил Алексей Арбатов, по содержанию во многом банальный, но необходимый.

Думаю, что из-за наличия реального сопротивления процессам эволюционного развития России и возникли разговоры о важности модернизации. В связи с этим категорически не согласен с тезисом об элите как о движущей ее силе. Здесь говорилось, что если нашей элите станет плохо, она выступит двигателем модернизации. Мне кажется, рассчитывать на это не приходится. Российской элите хорошо живется: она одновременно и во власти, и в бизнесе. А если условия ее существования ухудшатся, то, будучи достаточно аморальной по сути, в условиях глобального мира она найдет способ изменить ситуацию в свою пользу, не утруждаясь какими-то кардинальными преобразованиями внутри государства.

Не согласен также с мнением, что демократия входит в противоречие с задачами модернизации. Для их решения именно она, на мой взгляд, и является необходимым условием. Но дальнейшее развитие демократии, судя по всему, нашей элите не нужно. Отсюда такая любовь к авторитарной модернизации. Авторитарная модернизация – это всего лишь закрепление власти аморальной госбюрократии и корпоратократии (крупного бизнеса), считающих себя элитой общества. Интересы и тех, и других входят в противоречие с интересами государства и общества.

Очевидно, что мы остаемся на этапе переходных процессов общественной системы из одного состояния в другое. Бросок к демократии на грани хаоса сменился броском в противоположную область – авторитарную. Логично ожидать продолжения затухающего колебательного процесса переходного периода с выходом на стабильный режим нормального демократического государства с рыночной экономикой. Однако наблюдается попытка затормозить страну, оставить в состоянии авторитарной модернизации. В результате увеличивается разрыв между уровнем развития производительных сил (уже в рынке) и производственными отношениями (административно-командное управление рыночной экономикой).

О содержании модернизации, если уж использовать этот термин. Главное – продолжить процесс развития производственных отношений, соответствующих государству с рыночной экономикой. Конкретный пример. В 1992 году президент Ельцин подписал указ о формировании в России Федеральной контрактной системы. И где она? Ее утопили в бюрократическом болоте исполнительной и законодательной властей. Если и приняли ряд законов в этой сфере, то выхолостив суть самого понятия. Причем совершенно ясно, почему. С данной системой тяжелей брать взятки, налаживать откатные схемы и так далее. Пока ее не существует, можно не опасаться антикоррупционных комиссий, которые растут, как опята по осени.

Скоро указ отметит 20-летний юбилей, а на выходе – лишь проект концепции перехода к федеральной контрактной системе в России, который без слез читать невозможно. Как будто мы создаем что-то новое, а не то, что уже существует во всех развитых странах. Отсутствие контрактной системы, кроме всего прочего, оказывает губительное воздействие на прогресс нашей науки, особенно фундаментальной, а также на восстановление и развитие оборонной промышленности.

Помимо сферы производственных отношений к числу ключевых я бы отнес идеологическую или культурную сферу. Разрушив до основания прежнюю систему моральных ценностей, мы открыли «канализационные стоки» худших, но дающих хорошую маржу образцов западной культуры. Прежде всего на телевизионных каналах видим то, что не позволено ни в одной развитой или развивающейся стране. Разлагая моральные устои одной части населения, вызываем возмущение другой, воспитывающейся на иных культурных ценностях.

Мы сами даем импульсы возбуждения на внутрироссийские генераторы терроризма. Когда в Москве подрывают себя молодые, образованные и достаточно обеспеченные женщины, то тут уже не социально-экономические причины работают. Скорее речь идет о внутреннем цивилизационном, культурологическом противоречии, угрожающем безопасности страны. И коротко об оборонной сфере. Здесь нужна не модернизация, а реформы, и они проводятся. Проводятся в правильном направлении, но, к сожалению, с исключительно большим количеством ошибок.

Настораживают три момента. Первая попытка кардинальных преобразований Вооруженных Сил в период с 1992 по 1995 год натолкнулась на внутрироссийский экономический кризис, а вторая – на мировой. В результате многое из продекларированного так и остается продекларированным. Второй настораживающий момент – бесчеловечное отношение к человеку. Как в масштабах всей страны, так и в военной сфере меньше всего думают о людях, об их судьбах в период проводимых преобразований. Третий момент связан с упоминавшейся проблемой формирования федеральной контрактной системы. Пока ее нет, выделяемые средства будут расходоваться неэффективно. И вооружений не будет, и оборонную промышленность не поднимем.

Пусть будет модернизация, если мы хотим «как лучше», лишь бы не получилось «как всегда».

Вячеслав НИКОНОВ: Европа или анти-Европа?

Что такое Россия? На кого ей ориентироваться? По какому пути идти? Трудно отвечать на вопросы, с которыми пытались разобраться лучшие умы нашего Отечества. И вряд ли в кратких выступлениях мы сможем внести какие-либо кардинальные изменения в то, что, в общем-то, достаточно хорошо известно.

Есть семь основных точек зрения на обсуждаемую проблему. Первая точка зрения. Россия – это не Европа (под Европой я имею в виду синоним Запада). Так считали многие, начиная со значительной части славянофилов. Проблема заключается в том, что в этой точке зрения невозможно убедить никого в Азии. Говорю об этом весьма авторитетно как руководитель российского Комитета АТССБ – Азиатско-Тихоокеанского совета по сотрудничеству и безопасности. Это самая сложная задача – убедить азиатов, что мы не Европа. Они в это не верят.

Вторая. Россия – это анти-Европа, и смысл ее существования заключается в том, чтобы опрокинуть западную цивилизацию (читайте Дугина, многих его предшественников и последователей).

Третья. Россия – это недо-Европа, а то, что Андрей Зубов в своем выступлении назвал периферией западного мира. Так думают многие западники на протяжении последних столетий. И в этом смысле модернизация и вестернизация – синонимы.

Четвертая точка зрения. Россия – это сверх-Европа. Вспомним концепцию Москва – Третий Рим, утверждавшую, что мы являемся самыми правильными наследниками христианской цивилизации и наша миссия создать самую большую христианскую страну. Что было вообще-то реализовано. В чем-то схожа с данной концепцией точка зрения Ленина, большевиков, которые считали, что коммунизм – это светлое будущее всего человечества, в том числе и западной его части.

Пятая точка зрения. Россия – это больше чем Европа. И здесь, наверное, классическое евразийство дает хороший пример.

Шестая. Россия – это Европа. Данную точку зрения, кстати, разделяет президент Российской Федерации Дмитрий Медведев, который говорит, что три столпа европейской цивилизации – Европейский союз, Соединенные Штаты Америки и Российская Федерация.

Наконец, существует седьмая точка зрения. Россия – это другая Европа, другой Запад. Это специфическая часть Европы. Есть западно-христианская – римская ветвь европейской цивилизации, есть восточно-христианская – византийская. И кто находится на периферии – большой вопрос в историческом плане, да и не только в историческом. В рамках данной концепции, например, часто говорят, что Россия – это достаточно успешный проект. Во всяком случае на планете есть только две страны, которые насчитывают 500 лет независимого суверенного существования и непрерывную историю, – Россия и Великобритания. Причем у Великобритании несколько проще географическое положение, чем у России, которая то и дело на протяжении не только этих пяти веков превращалась в поле битвы. И тем не менее продолжает оставаться, в общем-то, проектом жизнеспособным, потому что контролирует 1/8 часть земного шара, 40% мировых ресурсов, является восьмой в мире по экономике, обладает вторым в мире военным потенциалом и к тому же входит в пятерку членов Совета Безопасности Организации Объединенных Наций.

Согласен с высказыванием Владислава Иноземцева (см. «ВПК» № 17, 2010. – Ред.), что это цивилизационное позиционирование в настоящее время большого смысла не имеет, поскольку в эпоху глобализации все эти цивилизационные различия теряют смысл. Вероятно, нам надо говорить о позиционировании немного в другой плоскости – в геополитической, геоэкономической. И я здесь подтвержу то, что говорил на предыдущей ассамблее: для нашей страны позиционирование евротихоокеанское гораздо более перспективное.

Плохо, что у нас нет слова «юрапассефик», звучит прекрасно по-английски, но очень плохо по-русски. Теперь о модернизации. Об этом тоже очень сложно говорить, потому что по модернизации за последние пару веков написаны тысячи томов лучшими умами человечества. И здесь на самом деле очень важно договориться о терминах, о том, что мы имеем в виду. Строго говоря, модернизация – это превращение аграрного общества в индустриальное, это перемещение людей из деревни в город. В общем, это то, что произошло в Советском Союзе в 30–50-е годы. Тогда уже модернизация была завершена. А сегодня мы используем неправильные термины. По-моему, сейчас надо говорить о том, что нам необходимо провести доиндустриализацию и реиндустриализацию после деиндустриализации 90-х годов и создать инновационную экономику. Вот эти задачи, думаю, нужно в первую очередь и ставить.

А что касается главных проблем на пути модернизации, если хотите, или доиндустриализации и инновации – это качество элиты и качество институтов. И предложения на сей счет ныне исключительно востребованы, но, к сожалению, их очень мало.

Юрий ПИВОВАРОВ: Выбираем сценарий жизни

Считаю Россию особым типом культуры, особым типом цивилизации. Думаю, что наша страна принадлежит к разряду незападных обществ. Не буду говорить о том, возможна ли в России модернизация или нет, просто хочу как историк посмотреть на некоторые особенности русского развития с точки зрения того, способствуют они модернизации или нет.

Во-первых, я предпочитаю не использовать термин «модернизация». Мне кажется, что он обладает совершенно определенными коннотациями. Концепция модернизации, с моей точки зрения, западоцентрична и нигде, кроме Запада, не была подтверждена опытом социального развития. На мой взгляд, концепция модернизации у нас провалилась так же, как и родственный ей марксизм. Недаром о модернизации было сказано, что это марксизм без классовой борьбы. Вместе с тем я готов принять термин «модернизация» как некую метафору, как метафору какого-то, условно говоря, лучшего развития, как некое позитивное развитие общества, экономики и прочего. При этом мне кажется очень странным, что призыв к модернизации, который прозвучал из уст первой персоны нашего государства, был так горячо воспринят обществом. Потому что сколько живу, постоянно слышу, как каждый новый руководитель, приходящий к власти, нас к чему-то призывает. У меня такое ощущение, что призыв к модернизации – это опять призыв к чему-то такому, к чему уже много раз призывали, но что на моей памяти никогда не исполнялось.

Итак, что я могу сказать как историк о возможностях модернизации. Давайте рассмотрим с точки зрения данного вопроса русское прошлое, близкое и далекое. Согласен с Солженицыным, что Россия проиграла XX столетие. Проиграла при всех грандиозных успехах. Причем хочу обратить внимание на очень опасный для будущего, в том числе для тех, кто хочет осуществить модернизацию в России, исторический факт. В нашей стране на протяжении XX столетия дважды неожиданно разваливался режим. Дважды! Трудно найти еще какую-нибудь страну в XX веке, где институты власти рухнули бы столь быстро, неожиданно, без видимых совершенно оснований.

Второе. В России в XX столетии произошла антропологическая катастрофа. Как в качественном, так и в количественном отношении был нанесен страшный удар по населению страны. И впервые с XVII века сокращается ее территория. Причем интересно, что Россия в XX столетии как бы репетировала то, что произойдет в 1991 году. И в 1918-м, и в 1941-м мы потеряли (правда, потом вернули) примерно те же регионы, примерно с тем же числом людей. И дело здесь не только в потере населения, не только в утрате территорий. Дело в том, что с начала XVI века или с конца XV, со времен Ивана III, начала Московского царства, то есть начала современной России, все институты власти и институты экономики строились на постоянном расширении территории и на постоянном увеличении населения. Население увеличивалось не очень быстро, но за год на протяжении двух-трех столетий территория России прирастала на одну Голландию. Это историки подсчитали. Таким образом, совершенно неясно, как поведут себя русские институты, прежде всего институты власти, в условиях обратного движения – сокращения территории и сокращения населения.

Далее. Полагаю, что и на сегодня, несмотря на пережитые Россией в XX столетии четыре революции, сохранились основные черты русской политической культуры. Называю ее самодержавной политической культурой, властецентричной культурой в отличие, скажем, от европейской политической культуры, которая антропоцентрична. Думаю, что русская политическая культура властецентрична. Когда-то вместе с одним коллегой мы назвали русскую власть моносубъектом русской истории. Мне кажется, что это самоощущение власти, ее реальное положение в обществе очень хорошо выразил в свое время император Павел I, который в беседе с одним французским послом сказал, что в России «каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

Сам я для себя называю русский тип общества передельным. Откуда это название? Все мы помним передельную общину, в которой жила большая часть населения Российской империи с середины или с конца XVIII столетия. Эта община пережила реформу Столыпина и была уничтожена во времена коллективизации. То есть примерно 150–160 лет большая часть русского населения жила в условиях общины, где шел постоянный передел земли. Чтобы все землю имели равно. Вот что было условием существования этой общины. И тогда, когда царское правительство, осознав, что это мешает развитию общества, – а это был 1893 год, время правления Александра III, – решило проводить передел раз в 12 лет. Если мы прибавим к 1893 году 12 лет, получим 1905 год, еще 12 лет – 1917-й и еще 12 – 1929-й. Русская армия перестала воевать к 1917 году, в том числе и прежде всего потому, что 11 миллионов мужиков хотели домой, на передел. И у революции 1905 года в значительной мере те же общественно-исторические корни. И не случайно Сталин начал свою основную коллективизацию в 1929 году, а не в 1930-м или 1928-м, поскольку понимал ход русской истории.

Сохранился также, что просто поразительно, и тип оформления Конституции. Совершенно парадоксальным образом Россия сейчас живет с конституционным текстом, написанным в начале XIX столетия Михаилом Сперанским. В 1906 году Николай II инкорпорировал в первую русскую Конституцию основные государственные законы Российской империи, по существу восстановил план Сперанского.

Как ни странно, по этому же «узору» вышивали и юристы Временного правительства, просто им не удалось воплотить свои идеи в жизнь. И в 1993 году ельцинская Конституция – это такой ремейк Конституции Сперанского, смысл которой заключается в том, что при наличии разделения властей верховная власть не вписывается в данную систему. Это абсолютная юридическая новация, которая, разумеется, учитывает властецентричность русской культуры.

Впрочем, Россия так и не создала партийную систему, что подтверждает очень старое, более 100 лет назад высказанное мнение Василия Ключевского: в России нет борьбы партий, а есть борьба учреждений. Интересно, что наша страна в XX столетии осуществила два партийных проекта, которых совершенно не можем найти в других странах. Первый – это ленинский проект «партии нового типа». Второй – это партия власти. Данный проект впервые предложил Николаю II генерал Федор Трепов, товарищ министра внутренних дел и близкий царю человек. Трепов в преддверии открытия I Государственной думы написал императору письмо о том, что нужно создать партию власти, подтянуть туда всех губернаторов, представителей бизнеса и средств массовой информации, говоря сегодняшним языком, наиболее влиятельных людей и контролировать парламент. А через парламент контролировать всю страну. Интересно, что именно эти две модели в XX веке в России, сперва в начале, потом в конце столетия, реализовались. Причем никакой иной реальной партийной структуры мы не наблюдаем.

Что еще общее, повторяющееся в прошлом России? Это – самоорганизация элит. Если посмотреть на русскую историю, то мы четко видим московский период ее развития, XVI–XVII столетия, затем петербургский – до 1918 года, потом – советский. При этом каждому периоду соответствует свой тип организации элиты – местничество, Табель о рангах, номенклатура. И что поразительно: как только власть принимает решение отменить этот принцип, так начинаются какие-то очень крутые реформы и развал государства. 1681 год, при царе Федоре Алексеевиче подготовлен проект о введении в России чинов – прообраз петровской Табели о рангах, которая перестает действовать лишь в годы Первой мировой войны. И вслед за этим – гибель империи в революции. На XXVIII съезде КПСС в 1990 году Михаил Горбачев отменяет систему номенклатуры – и снова все начинает рушиться. На это тоже следует, видимо, обратить внимание.

Как мне представляется, тип исторического сознания, который господствует в нашем обществе, тоже весьма связан с тем, возможна у нас модернизация или нет. Уверен – у России будет такое будущее, какое прошлое она себе изберет. Как мы прочтем свое прошлое, так и образуем свое будущее. Полагаю, что модернизация невозможна, если мы сделаем ложный выбор. Это, конечно, общие слова и тем не менее. Однако почему власть так усиленно внимает истории?

Зачем такое занятие историей, совершенно неожиданное для меня, для историка, такое внимание к моей науке? Мне представляется, что подспудно в нашем обществе есть ощущение, что будущее весьма туманно, неизвестно. Думаю, отсюда и проистекает желание овладеть прошлым. Мы сокращаемся в пространстве и населении, но не развиваемся во времени, поэтому стараемся завоевать прошлое. Такая ретроспектива – империя назад, больше некуда. Властная вертикаль назад. Это представляется мне психологически важным для того, чтобы понять, сможем мы пойти по модернизационному пути или нет. Причем отношение к прошлому, разумеется, – это вещь очень тонкая. Меня совершенно поразили в свое время слова поэта Юрия Кублановского, который обратился к своему другу Иосифу Бродскому:

Друг, я спрошу тебя самое главное:

Ежели прежнее все – неисправное,

Что же нас ждет впереди?..

Действительно, мы не можем прочесть прошлое только как девиантное. Мы не можем прочесть прошлое как некое отклоняющееся развитие. И в этом смысле мы должны отказаться от нормативизма в истории, то есть норма – это Запад или норма – это Восток; норма – это будущее – коммунизм или норма – это прошлое – святая Русь. Мы должны отказаться от слепой веры в прогресс, в наличие исторических законов. Я думаю, что в истории нет таких законов, какие есть в естественном природном мире. История совершенно открыта. И единственное отношение к истории может быть лишь персоналистским и антропоцентричным.

Теперь несколько слов о внешней политике. Мне кажется, что сегодняшняя Россия слишком слаба, чтобы выдвинуться на роль главных игроков XXI столетия, и эта тенденция усиливается. Россия слишком слаба для того, чтобы привлекать к себе еще какие-то страны. Но, с другой стороны, она все еще слишком сильна, чтобы войти в какую-то коалицию, компанию, союз стран. Мы туда никак не помещаемся. Такая межеумочная ситуация будет порождать два типа идеологии. С одной стороны – ностальгирующую, а с другой – ущербную от своей слабости. Но это опять принципиально новая позиция в русской внешней политике. Никогда еще Россия не была такой по-настоящему одинокой. Даже тогда, когда Александр III говорил, что у России только два союзника – ее армия и флот. Это тоже совершенно новое качество.

Должен сказать, что традиционно в русской исторической науке огромное внимание уделяется тому, насколько Россия зависит от внешней политики. Практически все отечественные историки указывали на то, что русская внутренняя политика, русская экономика, вообще внутренний быт России грандиознейшим образом зависят от внешний политики, в том числе и от обороноспособности. И недаром очень часто современные историки цитируют Хаусхофера, который сказал, что обеспеченность защитой играет решающую роль в истории России. И современные русские историки подчеркивают, что мы граничим не с другими странами, а с другими культурами и цивилизациями. Это тоже такой вызов, на который Россия каким-то образом должна ответить.

Что еще очень важно – такое влияние внешней политики на русскую историю зафиксировано и в ее социальном строе. Московское царство, крепостническое, самодержавное, родилось в пору освобождения России от монгольского ига. На мой взгляд, наш тип власти, в том числе и тип трансляции власти – власти как насилия, а не как договора, как на Западе, – Россия взяла из Золотой Орды. Здесь, по-моему, евразийцы правы. В заключение хочу отметить: главный ответ на вопрос, будет модернизация в России или нет, заключается в том, есть ли субъект модернизации. Считаю, что он на самом деле есть. У нас более 20 процентов населения, абсолютно по всем опросам, готовы жить в демократической, правовой, мобильной, открытой, плюралистической стране. Такого в русской истории еще ни разу не было. Уверен, что это наш грандиозный шанс, который мы не имеем права упустить.

 

Леонид ГРИГОРЬЕВ: Надежда только на молодых и образованных

Конечно, мы зависим от своего прошлого, прежде всего через свое сознание, но задача модернизации сейчас решается в совершенно иных условиях. Мир XXI века другой. Это мир глобализации, ограниченности ресурсов и неограниченности информации. И 20–25% населения России, которые готовы жить в современном демократическом мире, – это и есть наш человеческий капитал. К ним надо еще прибавить несколько «наших миллионов» среднего класса за границей и фактор открытых границ.

По сравнению с закрытым обществом или ограниченными условиями коммуникаций и миграции в прошлом сегодня совершенно другие условия модернизации. И она идет не просто как процесс очередной попытки догнать кого-то под руководством правительства. Вопрос модернизации ныне – это борьба с деградацией страны, но на условиях субъектов модернизации – людей. Мы имеем демографические, инфраструктурные проблемы, и мы двадцать лет никого не догоняем. За время подъема 2000–2008 годов наша страна сделала шаг скорее назад, став ближе к нефтедобывающим странам Азии и Латинской Америки, чем к Европе или США. Но мы же говорим об амбициях элиты – в какого типа государстве она хочет быть элитой. И в этом плане вряд ли нам поможет опыт Кореи и Бразилии, потому что это страны со своим языком, с бедным (на старте модернизации), малообразованным населением. В какой-то момент они сконцентрировались и сделали прорыв на наших глазах, достигнув определенного внутреннего консенсуса (иногда с внешней помощью). Мы не находимся в этом состоянии – нам нужно попытаться делать шаг вперед в условиях, когда и ресурсы на пределе, и консенсус пока не выработан. Точнее, ресурсы еще есть, но используются они неэффективно. Главное – мы не реинвестируем доходы от наших ресурсов. Мы все время забываем, что эти ресурсы ничего на самом деле особенно не производят в стране.

Мы содержим на нефтяную ренту государственный аппарат и осуществляем некоторое количество проектов, в том числе амбициозных. Но за последние 10 лет мы не реинвестировали основную массу сбережений. У нас норма накопления 17–20%, во всем мире, во всем нашем окружении – 25% ВВП и больше (в мире обычно 22–24%). Я уж не говорю про Китай с его 35–40% ВВП.

Россия затрачивает 4–5% капиталовложений от ВВП только на воспроизводство энергетического комплекса, но мы не в состоянии реинвестировать большую часть доходов. За вычетом энергетики на все цели модернизации, компенсации инвестиционной ямы 90-х годов, жилья и инфраструктуры у нас остается 13–16% ВВП, что мало для серьезных качественных сдвигов. Ибо за 2000-е годы не сконструирован механизм инвестирования. Вот почему проблема модернизации – это не проблема создания своеобразной модели. Мы в этой стране нынешней и в ситуации, когда мир глобализировался, ближе к европейским стандартам. И наша образованная «половина» населения живет за рубежом, и сами мы там живем, и фирмы наши там живут. Мы в этой ситуации не можем ничего изобрести такого, что выжило бы в этом мире вне общеевропейской цивилизации. Нам либо придется модернизироваться как европейцам, либо мы ничего просто не сделаем. И эту задачу нужно осознавать именно как европейскую задачу.

Конечно, мы можем иметь специфические интересы и возможности в Азии, но придется остаться европейцами и доказывать представителям стран Азии, что мы не европейцы, насколько это нам будет удаваться на тех или иных переговорах. На 90% наш человеческий капитал живет в европейской части России.

Правда, наши ресурсы (особенно нефть и газ) на 90% происходят из Азии. Но придется осознавать себя европейцами, которые с уважением и лояльно относятся к Азии, а не прикидываться азиатами (все равно там нас так не воспринимают) или каким-то невиданным гибридом. Невиданный гибрид у нас – только смесь европейской и азиатской коррупции. Есть внутреннее разнообразие российской культуры и своеобычности, им можно наслаждаться, его надо беречь.

Я всю жизнь люблю старую мысль, что живу в Третьем Риме, что четвертому не бывать. И с большим трудом расстаюсь с этой мыслью. Но «продать» это, как говорится, в хорошем смысле за рубежом некому. Это никого не интересует. Все, что мы можем продать, мы должны продать тем, которые не живут в этой системе ценностей. Мы должны строить обычные отели, производить обычные автомобили, обычные самолеты, оказывать обычные услуги.

Очень ограниченное число людей в мире ценит российское своеобразие. Есть люди, интересующиеся нашей культурой, их там какой-то процент. Нам для начала надо сделать дома нормальную жизнь для того, чтобы те 2–3 миллиона, которые живут за рубежом, могли сюда возвращаться или с нами коммуницировать на одном языке как часть нашей культуры. Возвращаются единицы, кстати, самые сильные, которые могут позволить себе рискнуть.

За 90-е годы какое-то число моих студентов эмигрировали, но они сначала были за границей какими-то несчастными людьми, сегодня же преподают по всем университетам мира и прекрасно себя чувствуют. И я сейчас пытаюсь удержать в стране поколение, которому ныне 22–27 лет, и основная проблема не в том, что они все замечательные европейцы, гораздо умнее и образованнее нас. Вопрос в другом – вне модернизации у них нет шанса ни на какие проекты, на самореализацию по большому счету. Проблема в том, что невозможно найти проект, в котором они были бы руководителями!

Надо признать, что наше поколение – я имею в виду людей за 60 – давайте говорить честно, становится скучным и жадным до ренты и покоя, мешает молодежи стать руководителями проектов. Мы сами этого не осознаем. Посмотрите, что делается в целом ряде исследовательских учреждений. Молодняк не имеет возможности самостоятельного руководства и действия. Мы даже этого не можем обеспечить внутри. Везде маленькая вертикаль, быстро заканчивающаяся. Наше поколение должно не просто стремиться к передаче ценностей, но и показать способность передать командные функции через поколение – тем, кому нет 30 лет, чтобы они вели в скором времени страну. Те 20% людей в России, которые согласны и хотят жить по-европейски, – это, конечно, высокообразованная часть ее населения. И в этом уникальность нашей страны. И этим мы отличаемся от тех же корейцев, бразильцев. Никто уже не сможет заставить этих людей жить вне привычного.

Вместе с тем наша элита, к сожалению, расколота не только по каким-то там воззрениям – Запад – Восток, она неспособна договориться о главном. Вопрос в том, способна ли финансовая и политическая элита сосредоточиться не на своих краткосрочных интересах, а на интересах нации. Она не закончила процесс выживания в новых условиях. А элита может быть эффективна в модернизации только при условии, что она прекратила разборки – политические, финансовые – внутри себя и консолидировалась на решении проблем страны. Если будет идти борьба за выживание тех или иных элементов элиты, она будет держать все средства в офшорах. 17% нормы накопления в ВВП – поразительный показатель. Он и есть измерение готовности элит вкладывать в Россию, в модернизацию.

Думаю, наша основная надежда – образованное население. При этом уходит на пенсию поколение – первое большое послевоенное, умное, образованное, последнее, руководившее какими-то проектами в Советском Союзе. Разрыв до следующего поколения, которое находится здесь сейчас в России и способно что-то делать, – от 35 до 40 лет. Наш последний шанс – передать ему навыки и идеи служения Отчизне. Это должно быть разумное сочетание гедонизма и чувства ответственности за состояние страны плюс передача поколению, которому сейчас нет 30 лет, функций управления проектами. Это еще один критический аспект модернизации в течение следующего десятилетия.

Марк ЭНТИН: Право как инструмент преображения страны

Эпоха изменений всегда заставляет переосмысливать традиционные представления. В том числе даже такие, казалось бы, устоявшиеся, как роль государства, права, международных регуляторов и межгосударственных институтов в жизни общества.

УПРЕЖДАЮЩИЙ УДАР

В последние годы хаять правовые регуляторы и прежде всего международное право, обвинять их во всех смертных грехах стало модным. Демонстрировать пренебрежение к ним сделалось почти хорошим тоном. Да, оснований для критики внутригосударственное, наднациональное и международное право вроде бы дает более чем достаточно. И на Балканах, и на Большом Ближнем Востоке силовые военные акции предпринимались в обход Организации Объединенных Наций. То тут, то там уважаемые всеми государства, существовавшие в международно признанных границах, разваливали с полным пренебрежением к основополагающим, высшим принципам и нормам международного права, таким, как, неприменение силы, независимость, территориальная целостность. Да куда там отдельные государства – всю мировую экономику и международную торговлю в результате волюнтаристских действий и неудержимого стремления к наживе поставили на грань коллапса.

Факты страшные. Факты сильные и убедительные. Более того – бесспорные. От них не отмахнешься. Только интерпретацию им дали абсолютно неверную. Ошибочную. Недостоверную. Узколобую. С позиций въевшегося в печенки и до нестерпимой боли набившего оскомину правового нигилизма. И понятно почему. Мол, действующее право плохое. Критически плохое. На него нельзя положиться. А раз так, в практической политике на него можно просто наплевать. Нет, уважаемые господа. Не наплевать. Проблема отнюдь не в том, что право плохое: если бы это было так, то ни национальных социумов, ни транснационального бизнеса, ни нормального международного общения давно бы уже не было, а в том, что его, как выясняется, слишком мало. Его недостаточно.

Давайте разбираться. Возьмем и приведенные, и некоторые другие примеры. Скажем, экономическая катастрофа, постигшая нашу страну после исчезновения Советского Союза, социалистического права и социалистической государственности (или псевдосоциалистической, как утверждают некоторые). Вследствие чего она случилась? Не в последнюю очередь в результате попыток строить рыночную экономику в отсутствие обслуживающих ее правовых установлений, правовой культуры и правового инструментария.

Пример с обходом ООН не менее показательный. Он стал возможен только из-за ослабления всемирной организации безопасности, из-за намеренного подрыва ее действенности, возведения в абсолют односторонних акций, попыток подменить ООН альтернативными международными структурами. Ответ с учетом этого может быть только один – всемерное укрепление Организации Объединенных Наций и в первую очередь ее Совета Безопасности, возвращение им авторитета и влияния, которые у них частично отняли (будем надеяться только временно), в укоренении в международных отношениях и поведении государств новых практик и процедур, базирующихся на Уставе ООН и органично развивающих содержащийся в нем свод правил.

Наконец, по поводу глобального кризиса. К нему привели бездумная, безбрежная либерализация правового регулирования, вывод целых областей финансовой деятельности из-под государственного и международного контроля. Отсюда и все призывы G-20 к наведению порядка в финансовой сфере, ужесточению правового регулирования, введению самого пристального контроля, более тесному международному сотрудничеству и лучшей координации.

Значит, речь может идти только об одном. Отнюдь не об охаивании права и внятного государственного присутствия в экономике, а об укреплении регулятивной системы, заботе относительно роста ее авторитета, влияния и эффективности.

ЕДИНАЯ МИРОВАЯ СИСТЕМА

Однако прививать уважение к слабому праву, изобилующему прорехами и противоречиями, неспособному справиться со своеволием, привилегиями и волюнтаризмом, зато отыгрывающемуся на законопослушных гражданах и государствах, было бы и бесперспективно, и опрометчиво. С учетом этого, по всей видимости, вопрос должен ставиться несколько иначе – о переформатировании внутригосударственного, наднационального и международного права в единую регулятивную систему, отвечающую велению времени.

Почему в единую систему? Потому что между разными системами права давно уже нет никакой китайской стены. Она разобрана или рассыпалась. Современные информационные технологии носят всепроникающий характер. Скорость и интенсивность общения и взаимодействия с иностранным элементом неизмеримо возросли. Современное государство, граждане и бизнес шагу ступить не могут на национальной территории без поддержки и опоры на наднациональные и международные установления. По все более широкому кругу вопросов внутригосударственное право лишь повторяет или подтверждает наднациональное и международное регулирование и общепринятые практики.

Иного и не дано. Иначе национальное государство подорвет свою состоятельность и конкурентоспособность и вынуждено будет уйти с международного рынка товаров, услуг и капиталов. И масштабы его усмотрения также неуклонно сужаются, заставляя подстраиваться под международный или наднациональный стандарт.

Чтобы в этом убедиться, совсем не обязательно обращать взоры к Европейскому союзу и его государствам-членам. Их отличие лишь в том, что там эти процессы носят более управляемый характер. В остальном это общий тренд. Порядок авиаперевозок, морского фрахта, автомобильного сообщения, внешней торговли, финансовой отчетности, таможенного контроля – да почти всего, что угодно, определяет международное регулирование.

В Российской Федерации, каждодневно сталкивающейся с проблемой исполнения постановлений Европейского суда по правам человека, убеждать в этом кого-либо было бы излишней тратой времени и сил. Ведь все последнее законодательство по дальнейшей реформе судебной системы, включая создание полновесных апелляционных инстанций, ограничение произвола надзорных органов, появление новых эффективных средств правовой защиты, в значительной степени инициировано Страсбургом.

Другой не менее очевидный пример – приведение внутреннего законодательства в соответствие с требованиями Всемирной торговой организации. Это потребовало принятия порядка трех сотен различных законодательных актов, не говоря уже об их конкретизации правительственными постановлениями и ведомственными инструкциями.

Но влияние международного и наднационального права на внутригосударственное – это только одна сторона медали. Вторая заключается в том, что международное и наднациональное право по большей части является проекцией вовне внутреннего правового стандарта и национальных интересов наиболее передовых и влиятельных держав. Вспомним, что обобщал в своих великих трудах Гуго Гроций, откуда взялась свобода мореплавания и т. д. Да из потребностей тех, кто доминировал тогда в мире. Они явились классическим оформлением интересов владычицы морей Великобритании и Нидерландов.

А кто затем стал методично взламывать установленную старыми империями колониальную систему? Конечно же, Соединенные Штаты Америки, которым для проникновения на новые рынки нужна была свобода рук, иными словами, свобода доступа в колонии, в которых хозяйничали метрополии, и либерализация международной торговли. А Европейский союз? Что записано в его учредительных договорах? Важнейшим источником наднационального права, в частности в области соблюдения прав человека, являются конституционные традиции государств-членов, читай – наиболее влиятельных из них.

Постановка вопроса о единой мировой регулятивной системе, в рамках которой между внутригосударственным, наднациональным и международным правом установлены отношения симбиотического типа, коренным образом меняет наши представления относительно того, что нужно делать для решения задач, стоящих перед современным государством и в том числе Российской Федерацией. Необходимо развивать и совершенствовать не только свое собственное право, обеспечивать его гармонизацию со всеми другими системами права – это само собой. Важно точно так же переделывать, перестраивать под себя, под свои нужды, с учетом, естественно, интересов всех остальных игроков, всю единую мировую регулятивную систему: финансовое регулирование, правила субсидирования, защиту интеллектуальной собственности – все. Иначе усилия по модернизации будут недостаточными. Или придется по-прежнему плясать под чужую дудку, а не под гармоничный оркестр инструментов со своим национальным просвещенным участием.

Такая постановка вопроса заставляет иначе взглянуть и на краеугольные представления о государственном суверенитете. В том виде, в каком его описывает классическое международное право, государственного суверенитета уже давно нет. Он умер под ударами нескольких волн технологической революции и глобализации. О каком классическом суверенитете можно говорить, если даже единая европейская валюта – евро, опирающийся на совокупную мощь крупнейшего в мире на настоящий момент хозяйственного комплекса, шатается и сдает позиции, терзаемый ненасытной армией международных спекулянтов.

Суть современного подхода к государственному суверенитету заключается в частичной его уступке взамен на возможность участия в совместном управлении всеми суверенитетами всех остальных участников международного общения. Понятно, насколько больше страна получает, отдавая. Но только при условии, что все играют по совместно установленным правилам, в обсуждении которых у вас есть весомое слово.

За Российской Федерацией такое слово всеми признается. Оно есть у нашей страны институционально. Как члена Совета Безопасности ООН. Члена ядерного клуба. Как глобальной державы. Но оно тем весомее, чем активнее, чем чаще мы берем на себя роль лидера в утверждении национальных и международных стандартов, чем упорнее работаем в сфере нормотворчества. И в дальнейшем только на активность и растущий вклад в совместное наднациональное и международное регулирование имеет смысл делать ставку. Это оптимально для движения по пути модернизации.

ГЛАВНОЕ – РЕЗУЛЬТАТ

Следующий блок вопросов, на которые нужно ответить, касается того, какую регулятивную систему следует строить, каким основным параметрам она должна соответствовать. Чтобы разобраться в этом, надо понять, какие меняющиеся задачи решает современное право, в каком направлении идет его эволюция.

Похоже, что оно давно и решительно переросло те узкие рамки, в которые его загоняет классическая теория. Всех тех, у кого имеется юридическое образование, учили когда-то (и до сих пор такое мнение главенствует в учебниках), что смысл права заключается в регулировании общественных отношений, или соблюдении общественного договора, или защите и продвижении некоторых интересов. Да, конечно, все это так. Соответствующие функции право добросовестно отправляет и добропорядочно старается с ними справиться. Но, и это главное, указанными функциями его роль в современном мире далеко не исчерпывается. Право во все большей степени превращается в инструмент достижения определенного результата. И эта функция в условиях глобализации, обострения международной конкуренции и постоянных изменений становится для него все более весомой. Оно трансформируется в право результата. Оно наделяется адекватными возможностями. Ему придаются соответствующие качества. Его эффективность оценивается под углом зрения способности к получению искомого результата.

То, что нужно сделать для того, чтобы его добиться, – ваша проблема, уважаемое государство или политическая элита. Или, иначе говоря, это то, что полностью оставлено на ваше усмотрение. Хотите – изобретайте сами. Хотите – заимствуйте чужой опыт, адаптируя его к местным условиям. Нет возможности – следуйте в чужом фарватере. Есть – пробуйте, дерзайте, экспериментируйте. Главное и единственное, что от вас требуется, – это результат.

Буквально несколько иллюстраций. В стране должна быть избирательная и партийная системы, отвечающие современным представлениям о свободе выбора, ротации власти и демократии. Все. Вот он результат. Что нужно для его обеспечения, никого не касается. Будет в ней две-три сильные партии или десяток мелких и коалиционное правительство, никто посторонний в это влезать не может и не должен. Будет отдано предпочтение мажоритарной, смешанной или, скажем, пропорциональной избирательной системе, опять-таки полностью зависит только и исключительно от вас.

Аналогично с судебной системой. Никого не интересует, двухуровневая судебная система в стране или трехуровневая (и четырехуровневая никого не смущает). Назначают судей или выбирают. Сколько лет они учатся. Какие квалификационные экзамены сдают. Нужно ли им владеть иностранными языками. И прочее. И прочее. И прочее. Нужно только следующее: чтобы суды были независимы, выносили законные и справедливые решения и в установленный срок. Все. Есть у вас такая судебная система – вы уважаемый член международного сообщества, ваше развитие опирается на прочную институциональную базу. Нет такой судебной системы – не пойдут к вам ни по-настоящему респектабельные предприниматели, ни венчурный капитал, ни бизнесмены, готовые вкладывать деньги во что-то действительно стратегическое, помимо добычи сырья и сбыта готовой продукции, ни хай-тек.

Вот вам и рецепт модернизации, под углом зрения регулятивной системы и права результата.

УСТАНОВКА НА РАЗВИТИЕ

Так в чем модернизация должна заключаться? Ответ до удивления прост: в создании максимально благоприятной среды для нормального поступательного гармоничного социально-экономического развития. Прежде всего в обществе должна быть сформулирована установка на развитие. На то, чтобы все верили в будущее страны и работали на него. На то, чтобы бизнес вкладывал деньги в ее обустройство, не считаясь с тем, что вложения принесут желаемую отдачу лишь по прошествии относительно долгого переходного периода. На то, чтобы привычка по-быстрому хапнуть и убежать, уходила в прошлое. На то, чтобы никому не нужно было держать запасные аэродромы за рубежом. На то, чтобы люди хотели и стремились жить в своей стране, а не получать образование и работу за рубежом и там же по возможности оседать.

И в этом плане традиционалистское у вас общество или нет особой роли не играет. Ведь ничего только со знаком плюс или минус не бывает. С помощью права какие-то элементы традиционной культуры всегда можно приспособить или встроить в установку на прогресс. На какие-то можно даже опираться. Примеры Японии, потом Южной Кореи, а сейчас Китая на это прямо указывают.

И относительная технологическая отсталость препятствием для модернизации не является. Хотя, конечно, проще, когда стартовые позиции уже достаточно хорошие. Ведь при правильно построенной стратегии, формализованной в праве, вы всегда оказываетесь в более выигрышном положении по сравнению с теми, у кого уже что-то есть. Потому что вы можете брать и создавать новое, более востребованное, более конкурентоспособное, на более передовой технологической базе. Идет ли речь об удовлетворении базовых потребностей, импортозамещении или поощрении экспортно ориентированных отраслей производства и сферы услуг.

Помехой являются монополизм, приватизация власти, обюрокрачивание экономики, низкие стимулы, отсутствие социальных лифтов и многое-многое другое, что всем давно известно и ни для кого секретом не является. Но со всеми этими путами, в которых оказалось современное российское общество, право, когда им умело пользуются, и призвано бороться. И оно будет эффективно этим заниматься, если только есть политическая воля и согласие общества. А они, похоже, начинают появляться.

Важно, однако, при этом, чтобы и в отношении власти, в отношении законодателя и правоприменителя право исполняло свою модернизаторскую функцию. Для этого оно должно стоять над властью, обладать стабильностью и предсказуемостью, разрабатываться профессионалами и предусматривать весомую материальную ответственность для тех, кто это право попирает, пользуясь доверенными им законодательными и правоприменительными полномочиями.

Владимир ВОРОЖЦОВ: Необходима минимизация демократии

Остановлюсь на одной, на мой взгляд, очень важной проблеме – диалектике модернизации и демократии. Китайцы, например, начали осуществлять модернизацию при жесточайшем политическом и полицейском контроле с последующим медленным, частичным освобождением ряда экономических механизмов.

Соответственно по аналогии возникает вопрос относительно российской модернизации. Выявляется одна очень странная сущность – модернизация и демократия в ряде условий – это вещи, которые, мягко говоря, не просто диалектически, а иногда и антогонистически противоречивые. Во-первых, традиционно у нас модернизация всегда связывалась с кризисом, когда уже наступала последняя его стадия, с возникновением либо внешней, либо внутренней неотвратимой необходимостью. И, во-вторых, ее действительно организовывали элиты, для них она представляла способ выживания.

Почему я отмечаю этот момент. Ведь мы, говоря о потенциале модернизаторов, согласимся, что исполнительская дисциплина – необходимое условие модернизации. У нас же, как сообщил недавно Константин Чуйченко, начальник Контрольного управления президента, 60% поручений главы государства не исполнены.

Дальше, уровень компетенции. Значит, ответственности. Завышенные ожидания наблюдаются у многих сотрудников, они приходят после вуза и требуют привилегий при отсутствии результатов труда – с этим мы сталкиваемся постоянно. Нередко выпускник вуза просит себе зарплату 2000 долларов и выше, а как профессионал он не тянет даже на элементарного специалиста 2-й категории.

О коррупции вообще разговор отдельный. Все эти компоненты фактически парализуют многие модернизационные процессы. А преодолеть их реально можно только очень жесткими и очень организованными мерами подавления и коррекции противодействия. С этим мы постоянно сталкиваемся даже по простейшим проектам, когда сугубо демократические методы зачастую парализуют работу. Есть огромное количество проблем, которые технически преодолеть возможно только при определенных механизмах минимизации демократического волеизъявления.

Поэтому выскажу мысль: если мы говорим о связи демократии и модернизации, то, как ни грустно, реальные модернизационные эффективные процессы неминуемо будут приводить к экономической, полицейской, политической минимизации ряда демократических процессов в наших условиях. Это первый тезис.

Во-вторых, по поводу конкуренции. В российских условиях конкуренция зачастую проявляется в весьма специфических формах. И логичнее вообще-то провести модернизацию в нашей стране по южнокорейскому варианту, когда в каждой сфере функционирует крупнейшая монополия уровня международной корпорации и конкуренция уже возникает не внутрироссийская, а международная.

Алексей ПУШКОВ: Придерживаться политики мудрого соседа

На мой взгляд, внешняя политика, проводимая сейчас Россией, при всей противоречивости и тех претензиях, которые к ней предъявляются как с либерального, так и с консервативного флангов, является итогом нашего развития и опыта, накопленного за последние 20 лет.

У нас был опыт козыревско-ельцинской дипломатии, затем примаковско-ельцинской, позже – путинской. Сейчас появляется опыт дипломатии медведевско-путинской. Но одно остается неизменным: мы частично сближаемся с нашими западными партнерами, а частично им противостоим. Частично пытаемся играть роль противовеса тем же Соединенным Штатам, а частично идем по пути интеграции в те структуры, где США и другие западные державы на протяжении долгого времени играют ведущую роль. И это, судя по всему, единственно возможная для нас политика, поскольку она обусловлена не нашими симпатиями и антипатиями, а объективным положением России в современном мире.

ОПРАВДАН ЛИ «ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РАДИКАЛИЗМ»?

Надо ли нам коренным образом менять внешнюю политику ради модернизации и способна ли она существенно помочь модернизации – вот ключевые вопросы. На сей счет прозвучали различные точки зрения, причем одна из них была высказана на самом высоком уровне. Смысл ее в том, что эффективность внешней политики должна измеряться ее влиянием на экономику и повышение качества жизни населения. После этого появились призывы полностью подчинить внешнюю политику данным задачам.

Однако оправдан ли такой «экономический радикализм»? Ведь подобную политику проводить совершенно невозможно. Говорить о полном ее подчинении чисто экономическим задачам – это подход идеологический, а не профессиональный. Он нас будет подталкивать лишь к неправомерным уступкам «во имя» привлечения инвестиций и высоких технологий.

Китай – признанный лидер по привлечению инвестиций не идет по такому пути. Потому что внешнюю политику невозможно по определению свести к экономическим задачам. Она должна заниматься и сферой безопасности, и продвижением политических интересов за рубежом, и поддержкой российской культуры и русскоязычных за пределами Родины, и много чем еще, что не укладывается в узкие рамки чисто экономического подхода.

Более того, такая установка, если ее абсолютизировать, способна серьезно исказить понимание национальных интересов страны и систему ее внешнеполитических приоритетов, о чем свидетельствует наша недавняя история. В первой половине 90-х мы пошли по этому пути и приобрели опыт экономизма во внешней политике.

Именно тогда была принята концепция, согласно которой успешность и эффективность внешней политики измеряются прежде всего влиянием на экономическое развитие. В итоге мы получили очень слабую внешнюю политику и очень неубедительное экономическое развитие. Поэтому жестко увязывать эти две вещи представляется принципиально неверным.

ОЧЕВИДНЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ

Но если ради модернизации надо все же менять внешнюю политику, то каким образом? В сторону чего – большей уступчивости, отказа от ряда целей, которые мы считаем стратегическими, пересмотра системы наших национальных интересов? Здесь налицо объективное противоречие. На идеологическом уровне, когда говорится, что внешняя политика должна отвечать задачам модернизации, это звучит логично. Однако если спуститься с высот идеологии на уровень конкретной, практической политики, то это противоречие становится очевидным.

Должны ли мы были ради модернизации отказываться от противодействия атаке Грузии на Цхинвал, от ввода наших войск на территорию Грузии и от признания Абхазии и Южной Осетии? Ответ мне кажется очевидным: не должны. Ибо химерические плюсы, которые получили бы от сдержанности в ситуации августа 2008 года, помешали бы выполнению ряда реальных задач, которые мы решали, когда пошли на проведение этой операции, не говоря уже о ее чисто гуманитарном аспекте.

Другой конкретный пример. Должны ли мы, опять же ради модернизации, пойти на поддержку Соединенных Штатов в вопросах по Ирану? И если да, то как далеко? А вдруг завтра встанет вопрос уже не об ограниченных, а о «парализующих» санкциях или даже о военных действиях против Ирана? Ведь он вовсе не снят с повестки дня. Как нам себя вести в этом случае?

Должны ли мы во имя задач модернизации и налаживания отношений с Западом отказаться, например, от негативного подхода к продвижению НАТО на восток? Одобрить присоединение к Североатлантическому альянсу Украины? Изменить, дабы не раздражать американцев, наше отношение к режиму Саакашвили, повинному в гибели российских граждан? Может быть, подписать с Евросоюзом невыгодную нам Энергетическую хартию? Или отказаться от признания Абхазии и Южной Осетии на том основании, что это не нравится нашим западным партнерам? Словом, как только этот общеидеологический посыл начинают рассматривать на конкретном уровне, выясняется, что подчинить внешнюю политику исключительно задачам модернизации совершенно невозможно. На уровне конкретной политики возникают практические задачи, которые нельзя решать в этом диапазоне.

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ – НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ

Не менее важный вопрос: ради чего мы должны отказываться от ряда внешнеполитических позиций? Прежде всего откуда возникло убеждение, что принципиально новые отношения с США и Западом, возможные лишь при очень серьезных и глубоких уступках с нашей стороны, приведут к тому, что Запад начнет модернизировать нашу экономику? Скажем, Латвия, Болгария или Венгрия вошли в ЕС и НАТО, но это не помогло им ни справиться с глобальным кризисом, ни подняться на новый уровень экономического развития.

Между тем нас иногда убеждают, что мы должны чуть ли не стать неформальным членом европейско-атлантического сообщества. Но насколько это отвечает нашим стратегическим интересам?

Первый аргумент против такой установки: наступает азиатский век. В 2009 году более 50% мирового ВВП приходилось на 21 страну АСЕАН. А мы в этих условиях продолжаем решать проблему, которую решали еще Петр Великий и Екатерина II, – наши отношения с Западом. Но не слишком ли сосредоточились на этом? Не пора ли шире взглянуть на современный мир? Он меняется, но по-прежнему Запад остается главным предметом наших размышлений. Насколько верен такой подход в условиях, когда удельный вес Запада в мировой политике снижается, а не растет? Интересно, что евроскептицизм президента Барака Обамы связан именно с этим. Он убежден: облик будущего определяется в Азии.

Второй аргумент. В 90-е годы у нас уже был определенный опыт усиленного сближения с Западом. Тогда нам объясняли: это делается ради нашего внутреннего развития. Результат хорошо известен. И он не мог быть иным: США и Запад сближаются с нами вовсе не ради того, чтобы помочь выполнить наши задачи. Если они и сближаются, то на собственных условиях, во имя собственных интересов. В 90-е годы мы «сближались» именно по такой схеме. Достаточно вспомнить политику Клинтона по отношению к Ельцину. Она подробно описана в книге Строба Тэлбота «Билл и Борис», где рассказывается, как Клинтон «сближался» с Ельциным – только на своих условиях, не сделав ему ни одной уступки. И при Буше США оставались верны этой политике. С Обамой ситуация несколько изменилась, но насколько – еще предстоит определить.

Тем временем НАТО опять предлагает нам сближение и опять на своих условиях. Генсек альянса Расмуссен говорит: да, мы готовы быть вашими партнерами, стратегическими партнерами, но на наших условиях. Вашу концепцию европейской коллективной безопасности, говорит он Медведеву, мы готовы обсуждать, но «потребности в новом договоре я не вижу» (пресс-конференция Расмуссена, Москва, декабрь 2009 года). В администрации США также считают: уже есть система безопасности, выстроенная вокруг НАТО, и другая не нужна. Мы с нашей стороны не можем этого не учитывать.

Третий аргумент: готовы ли мы ради сближения к десуверенизации? Углубленное сближение с США и Европой предполагает определенный отказ от суверенитета. Собственно, НАТО и Евросоюз построены на этом. Это организации, где часть суверенитета делегируется наднациональным органам либо – в военной сфере – де факто передается Соединенным Штатам. Можем ли мы пойти на это? Наше государство не встроено ни в НАТО, ни в Евросоюз, не пользуется «плюсами» от членства в этих организациях, и в случае отказа от самостоятельности мы можем получить ограничение суверенитета без существенных выгод для себя.

Четвертый момент. Есть такая позиция – нужно вступать в «изменившееся НАТО». Об этом говорилось в последнем докладе ИНСОРа. Но НАТО пока не меняется в ту сторону, в которой мы заинтересованы. Напротив, военная доктрина альянса развивается в направлении выхода его за пределы своей зоны ответственности. Нужно ли нам такое НАТО? Кроме того, что нам даст членство в этой организации с точки зрения модернизации? Альянс не обеспечивает поставку высоких технологий, не занимается модернизацией стран, которые становятся его членами. Это происходит по-другому, не через НАТО, которое не имеет отношения к модернизации.

Кроме того, вступив в «глобальное НАТО», мы осложним наши отношения с Китаем. Но нужна ли нам роль стратегического буфера между США и Китаем? Хорошо известно: любой военный союз «дружит» против кого-то. Сейчас НАТО «дружит» против России. Если мы вступим в альянс, против кого будем «дружить»? Ясно, что США и НАТО смогут использовать нас именно для того, чтобы потенциально противостоять Китаю. Есть даже такая порочная формулировка: нам, мол, нужно «прислониться к Западу». Как будто мы сами не стоим на ногах, а наш национальный позвоночник состоит не из костей, а из желе, так что мы вот-вот упадем. Эта позиция отражает несамостоятельность и полное отсутствие веры в себя и свою страну части российской политической элиты. Более того, эта установка на деле ведет нас к отходу от наших национальных интересов. И еще один момент, вызывающий большие сомнения. А кто вообще сказал, что после внешнеполитических уступок с нашей стороны в большем объеме, чем сейчас, Запад будет модернизировать и развивать нашу экономику? Почему мы считаем, что он начнет делать крупные вливания в российскую промышленность и передавать нам высокие технологии? Для того чтобы это произошло, у нас должны быть стопроцентные гарантии прав собственности и не должно быть ситуаций, когда адвокаты крупных западных корпораций умирают в СИЗО. Должно быть исключено рейдерство, а также случаи, когда закон получает обратную силу, и не должно быть судебных решений, продиктованных интересами каких-то групп или кланов в ущерб существу вопроса. Обо всем этом говорит Дмитрий Медведев, но особых успехов в борьбе с коррупцией, которая разъедает наше общество и экономику, пока не видно.

Если же здесь успехи будут, то Запад начнет инвестировать в экономику Российской Федерации и без всяких крупных внешнеполитических уступок с ее стороны. А вот если мы надеемся, ничего не меняя внутри страны, купить у Запада модернизацию за счет внешнеполитических уступок, то это совершенно неправильный расчет.

«ПЕРЕЗАГРУЗКИ» РАДИ…

Впрочем, скоро можно будет определить, насколько поможет нам Запад в ответ на нашу уступчивость. В конце мая Россия в конечном счете поддержала проект резолюции Совета Безопасности ООН по Ирану, подготовленный США. То есть, другими словами, выступила за американские санкции против Ирана. С нашей стороны говорят, что это есть подтверждение «перезагрузки». Заявляют, что не только США, но и мы заинтересованы в том, чтобы не допустить Тегеран до ядерной бомбы. Указывают, что Китай тоже одобрил американский проект. Напоминают, что Иран, интересы которого мы долго защищали, нас неоднократно подводил, все время вел собственную игру, отвернулся от наших инициатив и вообще зарвался. Намекают, что нам надо бы поддержать Обаму, иначе президента США съедят ненавидящие его правые в Америке.

В некоторых из этих доводов есть резон, особенно в том, что Иран, ожидая от нас помощи и защиты, не слишком содействовал нашей дипломатической игре. И все же возникают два вопроса.

Первый: какие конкретные шаги со стороны Соединенных Штатов последуют в ответ на наш конкретный шаг по поддержке задуманных американцами санкций? Что Дмитрий Медведев привезет из Вашингтона после официального визита? В принципе Обама, у которого почти нет внешнеполитических побед, у Медведева теперь в большом долгу. Ему нужны доказательства, что линия на «перезагрузку» с Россией оправданна и приносит результаты, прежде всего для того, чтобы противостоять внутренним критикам. Однако чем администрация США готова отплатить Медведеву за такую поддержку, остается неясным. Возможно, все, как это не раз бывало, ограничится широкими улыбками, похлопываниями по плечу и чисто риторической требухой.

Вопрос второй: как скажется на нашей международной репутации и авторитете такое встраивание в американский курс? За день до того, как Хиллари Клинтон заявила о поддержке санкций со стороны России и всех других членов Совбеза ООН, сенсационное соглашение с Ираном заключили Бразилия и Турция. Эти две державы второго ряда захотели внести свой вклад в решение проблемы и вроде бы добились большого успеха в Тегеране. Вряд ли этот вопрос не обсуждался на только что прошедших переговорах Медведева с премьером Эрдоганом в Турции и с президентом Бразилии Лулой в Москве. Но соглашение не продержалось и одного дня. Оно было названо непонятным и отвергнуто и США, и другими членами Совета Безопасности, включая Россию. По словам британской газеты «Гардиан», они «сровняли с землей бразильские и турецкие посреднические усилия в иранском кризисе, подав сигнал о том, что лишь большие парни могут заключать и расторгать большие сделки». Однако для России сделанный выбор значит и нечто большее, чем солидарная защита привилегий постоянных членов Совбеза. Поддерживая проект санкций, мы ясно даем понять всем: для нас приоритетны именно отношения с Америкой. Для Обамы это, возможно, большой успех, он получил, что хотел, но говорить об успехе для нас еще рано. Ведь до сих пор США были горазды пользоваться нашей поддержкой – от борьбы с терроризмом до Афганистана, но редко предлагали свою. Есть ли у нас основания считать, что эта линия всерьез изменилась?

ВЫВОДЫ

Из сказанного можно сделать три вывода. Первый: внешняя политика способна лишь маргинально повлиять на модернизацию. Опыт России в 90-е годы и весь опыт Китая показывают, что ключ к модернизации нельзя искать в сфере внешней политики. Китай не жертвует системой своих внешнеполитических интересов ради модернизации, но выстроил такой инвестиционный режим внутри страны, который делает выгодным капиталовложения в его экономику. Если у нас модернизация провалится, то это произойдет не из-за внешней политики. Обама не руководит американским бизнесом, а Саркози – французским. Для того чтобы к нам пришли крупные инвестиции, должен прежде всего кончиться глобальный кризис. А мы обязаны обеспечить такой режим для западных корпораций, какой ввели у себя китайцы. Внешняя политика может поспособствовать модернизации, но не более того. Ключ от нее лежит не вовне, а внутри страны.

Второй вывод. Менять внешнюю политику, возможно, и нужно. Но не в сторону возвращения к уже дискредитированной модели добровольного подчинения Западу, которую мы пытались исповедовать в 90-е годы, от которой сами же отказались, разочаровавшись в ней. Если и менять внешнюю политику, то в сторону расширения связей с новыми центрами экономической мощи и политического влияния. Частично такое расширение уже происходит.

И третье. Нам не нужны конфликты с США и Западом – они остаются чрезвычайно важными игроками и еще долго будут таковыми. Все недавние крики о том, что «завтра рухнет доллар», что «Америка закончилась как мировой лидер», не имеют ничего общего с действительностью. Как же выстраивать отношения с ними? Надо идти по пути минимизации конфликтов. Но при этом нужна не политика младшего партнера или аспиранта, который мечтает присоединиться к какой-либо организации и готов сделать это, естественно, на ее условиях. Нам нужна политика «мудрого соседа». Россия является географическим соседом европейцев и американцев. Соседи могут враждовать, так это и было в период холодной войны. Но они могут находиться и в сбалансированных отношениях. Нам необходимо выстраивать новый баланс в отношениях с Западом – с учетом того, что мир быстро меняется, что в нем появляются новые центры силы, которые через некоторое время будут играть очень серьезную роль. На этом, кстати, выстроена внешнеполитическая философия Барака Обамы, и это совершенно правильный подход. А потому следует отходить от заворожившей нас американо-европейской парадигмы внешнеполитического мышления. Только так сумеем сохранить максимальную свободу маневра и наилучшим образом отстаивать национальные интересы.

Игорь ЮРГЕНС: Путь в будущее — с Европой и США

Хочу ответить на некоторые поставленные перед нами вопросы. Первый: что первично – внешняя политика или внутренняя с точки зрения модернизации? Мне кажется, что это, как желудочки у сердца: если один бьется в одном ритме, другой – в ином, то это называется, по-моему, мерцательной аритмией, в результате чего сердце разрывается. Не бывает внутренней и внешней политики несбалансированно разной, в том числе в Китае.

Известно, что международное влияние является функцией внутреннего состояния страны. Но не следует забывать, что успех внутренних преобразований все больше зависит от внешних факторов, тем более в условиях глобализации. Поэтому актуальной остается задача наращивания сотрудничества с нашими основными партнерами.

Вместе с тем нужно подчеркнуть, что усиление влияния мировой экономики на социально-экономическое развитие России в обозримой перспективе будет происходить на фоне ужесточения глобальной конкуренции, повышения инновационных факторов развития ведущих экономических держав, перестройки мирового экономического порядка. В этих условиях существенно возрастает роль внешнеэкономической политики. Вполне понятно, что у нас нет альтернативы продолжению курса на встраивание России в мировую хозяйственную систему, на создание необходимой инфраструктуры для деятельности российского бизнеса на внешних рынках и защиты его законных интересов за рубежом.

Что касается уровня конкретной политики, то это правильный вопрос. Но вектор-то где? Его нужно обозначить, и он содержится, в частности, в докладах Института современного развития.

Так, мы считаем, что нужна качественно новая договорная база партнерских отношений Россия – НАТО с возможной перспективой успешных переговоров о нашем вступлении в той или иной форме в существенно изменившийся альянс, что будет стимулировать его дальнейшую позитивную трансформацию.

Мы должны вступить во Всемирную торговую организацию и Организацию экономического сотрудничества и развития. Россия может стать стратегическим союзником Европейского союза с возможной перспективой переформатирования в постоянное членство. Российская Федерация – достаточно большая держава, которая, безусловно, играет огромную роль на международной арене. И ни одна из организаций после вступления в нее России не останется той, какой была до этого. Так что если наши интересы учитываются, то мы вступаем в эти организации и противостоим тем рискам, которые перед нами возникают, – с более сильных позиций, с большими ресурсами и большими возможностями. Каковы будут последствия демократической модернизации России? Про авторитарную говорить не буду, потому что не вижу ни ее субъекта, ни ее объекта. При нынешней степени коррумпированности, особенно после того как доходы наших крупных чиновников стали известны, я не знаю, кто займется-то авторитаризмом. Авторитаризм – это, как в Китае, выведение коррупционеров на стадион и расстрел. У нас этим некому пока заниматься.

Конечно, нам нужна модернизация демократическая. И для внешней политики нашей страны в этом смысле стратегический альянс с США и Европой более перспективный, чем с Китаем. Из КНР не придут технологии, а если придут – то технологии второго передела. Оттуда могут прийти деньги. За эти деньги мы будем куплены, как куплен уже в значительной мере нефтеперерабатывающий комплекс в Восточной Сибири, начинает покупаться Западная Сибирь и т. д. – но это не технологии. Мы просто становимся провинцией КНР. Это совсем другое дело.

Стать провинцией Китая – не думаю, что это устроит российский народ в большей степени, чем делегирование части суверенитета в международные организации типа обновленных Европейского союза или НАТО.

Напомню, что Совет по внешней и оборонной политике последние лет десять говорит о том, что было бы идеально маневрирование в треугольнике сверхдержав, с которыми мы соседствуем непосредственно – Европейский союз, Соединенные Штаты и Китай. Однако, по мнению знакомых мне российских профессионалов, существует дефицит внешнеполитических инструментов для такого маневрирования. Вот почему мы можем надорваться при подобном маневрировании.

С неизвестным в двадцатилетней перспективе Китаем. С демографической ситуацией, с концепцией 2020 года, которая призывает к тому, чтобы экономическими методами защитить Дальний Восток и не отдать его китайскому соседу, что для этого надо переместить 5 миллионов человек из Центральной России.

Какая же мотивация предложена для 5 миллионов человек, которые поселятся на Дальнем Востоке, начнут поднимать валовой региональный продукт вдвое? А мотивация такая: им выделяется по 30 соток земли. 30 соток на Рублевке – это класс, а 30 соток вокруг Хабаровска – это не мотивация. И так далее. Поэтому даже при чудесных, изумительных отношениях между двумя правительствами – России и Китая – демографическое давление северных провинций, где живут 260 человек на один квадратный километр, а у нас под Хабаровском – 1 человек на квадратный километр, имеет свои законы.

Да, в отношениях с Китаем есть безусловные плюсы и минусы. Но когда ставится вопрос, с кем через 20 лет, то просто исходя из ряда соображений, думаю, ответ будет однозначный: все равно с Европой и Соединенными Штатами Америки. И никакого здесь сервилизма или подчинения им нет.

У нас твердят: генсек НАТО Расмуссен говорит, что концепция европейской безопасности ему не подходит. Я не слышал от него таких высказываний, хотя дважды говорил с ним на эту тему. Мы готовим доклад «Отношения Россия – НАТО», который будет представлен и в Москве, и в Брюсселе. Если СВОП захочет, мы его представим здесь. Наиболее интересные положения, содержащиеся в концепции европейской безопасности нашего президента, учитываются. У нее все больше сторонников. Последнее развернутое выступление МИДа ФРГ на конференции по подготовке новой концепции НАТО в Осло содержит семь положений, которые переводят в практическую плоскость предложения Дмитрия Медведева, помимо «процесса Корфу».

Что делать с Содружеством Независимых Государств? Это следующий вопрос. Безусловно, надо сохранить СНГ. Безусловно, необходимо предлагать многостороннюю зону свободной торговли. Безусловно, нужно укреплять центростремительные тенденции и, к сожалению, идти на существенные затраты.

Интеграционный вектор российской политики в СНГ призван отвечать стратегической цели модернизации и диверсификации отечественной экономики, переводу ее на инновационный путь развития. Выгоды интеграции будут все ощутимее по мере структурной перестройки и технического перевооружения промышленности России, стимулирующих производственную кооперацию и внутриотраслевую торговлю.

А процессы нашей модернизации получат дополнительный импульс благодаря свободному перемещению товаров, услуг, капиталов и рабочей силы в регионе Содружества. Любое продвижение вперед по инновационному пути будет повышать актуальность и практическую отдачу интеграционного выбора.

России необходимо разработать и вынести на совместное рассмотрение государств Содружества новую доктрину отношений, предполагающую конкретные шаги по усилению и повышению привлекательности многосторонних форматов сотрудничества в СНГ, обеспечивающих экономическую консолидацию постсоветского пространства и получение реальных преимуществ всеми участниками. Для нас нет разумной альтернативы расширению и углублению сотрудничества со странами СНГ, участию в интеграционных процессах на этом пространстве и содействию им. С точки зрения геоэкономики в интересах национальной безопасности и сохранения хозяйственной целостности Россия нуждается в формировании широкой зоны интеграции и стабильности в СНГ.

Возможна ли экономическая внешняя политика? Она осуществляется. Выступление первого вице-премьера Игоря Шувалова, которому поручена так называемая интеграция, на съезде РСПП после его возвращения из Брюсселя свидетельствует: правительство делает все для того, чтобы это случилось. Новая экономическая внешняя политика состоит в том, что мы создаем общеэкономическое пространство с Европейским союзом. Она состоит в том, что мы делегируем часть нашего суверенитета Казахстану и Беларуси в созданном Таможенном союзе. Но мы делаем это и в соответствии с положениями Евросоюза, то есть расширяем то же пространство, которое создается в общеевропейском союзе.

Наш институт уже выступил с рекомендациями о взаимодействии с Евросоюзом по линии СНГ – ЕС в докладе, выпущенном в феврале. Позиционируя пространство Содружества в мировой геополитике и торговой политике как единое целое, что напрямую связано с прогрессом в создании многосторонней зоны свободной торговли, целесообразно в том числе запустить формат торгово-политического диалога СНГ – ЕС и скорректировать действия на направлении СНГ – Китай.

Постоянный формат взаимодействия СНГ – ЕС поможет перевести интеграционные процессы на общеевропейском пространстве из конфликтной плоскости в плоскость поиска путей взаимовыгодного сотрудничества, когда у каждой из сторон возникают новые возможности. В основу следует положить принцип гибкого сочетания интеграции внутри СНГ с углублением экономического сотрудничества с Евросоюзом. В рамках формата взаимодействия предполагается сформировать дееспособные механизмы многосторонней координации интеграционных процессов.

Диалог должен охватывать все вопросы, которые интересуют страны-участницы. Что касается непосредственно отношений России с Евросоюзом, то на пути к возможному союзу целями формируемого подлинного стратегического партнерства, основанного на объективной заинтересованности сторон в модернизации экономики, снижении ее зависимости от внешних рисков, должны стать:

– формирование совместного энергетического пространства с устойчивыми внутренними связями, с гарантиями энергетической безопасности, высоким уровнем энергоэффективности и экологической безопасности, взаимным проникновением капиталов и возможностями для расширения деятельности на третьи страны;

– создание общего рынка транспортных услуг, интегрированного в глобальную транспортную систему;

– совместные разработка и обеспечение продаж в глобальном масштабе технологий, продукции и услуг в наиболее передовых секторах экономики (авиация, космос, атомная энергетика, информационно-коммуникационные, нанотехнологии и др.).

При таком подходе к целям партнерства существует возможность сравнительно быстро преодолеть накопившиеся в рамках взаимоотношений России и ЕС проблемы.

В заключение отмечу, что конкуренция в мире остается острой, но она дополняется новым измерением – конкуренцией способностей к конструктивному взаимодействию. Иначе говоря, тон в мировой политике должен задаваться тем, кто находит в конфликтных ситуациях взаимовыгодные компромиссы и развязки и убеждает остальных включиться в этот процесс.

Виталий НАУМКИН: Гарантия — страховочная стратегия

Хотел бы начать с того, что мы, на мой взгляд, часто находимся в плену у некоторых мифологических конструкций и искусственных дихотомических построений. Все время выбираем: ориентироваться нам на Запад или Восток, двигаться в сторону авторитаризма или демократии.

Но при этом забываем, что Восток и Запад давно уже не являются антиподами. Они медленно, но верно интегрируются. И когда мы говорим о Востоке, об Азии, следует иметь в виду, что единого Востока, единой Азии по сути нет. Я как человек, который всю жизнь занимается Востоком, могу с уверенностью вам об этом сказать. Восток разный. Азия разная. Япония географически – это Азия, но по характеру и уровню своего развития она фактически может быть отнесена к Западу. Сингапур представляет собой, в общем, тоже западную модель. И многие другие азиатские государства близки к этому. Вместе с тем все они, конечно, сохраняют такие цивилизационные особенности, которые и отличают их от других стран, и играют большую роль в их развитии.

В той же Японии уважение к старшим, к вышестоящим традиционно очень почтительное, несопоставимое со странами Европы или Северной Америки. В Сингапуре за отдельные виды преступлений применяются телесные наказания, совсем как в некоторых государствах исламского мира. Да и со свободой прессы там не в пример неважно. В Пакистане, например, оппозиционная пресса на порядок свободнее. Специалисты по культурному взаимодействию приводят следующий пример, характеризующий японскую культуру: бабушка в кимоно приходит к банкомату и ему кланяется, прежде чем снять деньги. Что есть – то есть. Но тем не менее Страна восходящего солнца – не совсем Азия.

Наверное, Китай в меньшей степени «не Азия», но он еще быстрее меняется и становится разным. Разный и Запад. Принято считать, что Восток религиозен, а Запад не только секулярен, но и атеистичен. Но если последнее суждение справедливо в отношении большинства стран Европы, то США – довольно религиозная страна. Уж гораздо в большей степени, чем Китай.

Полагаю нужным остановиться на важной идее, которая уже упоминалась в ходе дискуссии. Речь идет о необходимости придерживаться страховочной стратегии, или «хеджинг стрэтиджи». Мне кажется, что мы должны строить свои взаимоотношения с окружающим миром на основе многосторонней диверсификации. Это касается всех стран и Запада, и Востока, в том числе и такого нашего важного партнера, как Китайская Народная Республика.

Эксперты часто высказывают прямо противоположные точки зрения о намерениях Пекина в отношении России. Одни стоят на том, что Китай по своей природе нам друг навеки. Но при этом в несколько романтизированном виде отступает на задний план вопрос о стратегических интересах Поднебесной в том виде, в каком их представляют китайские государственно-политические элиты. Можно подумать, что КНР не из своих интересов исходит, когда с нами сотрудничает. Мы часто говорим, что главное для Америки – ее национальные интересы, но ведь и о Китае можно сказать то же самое. Равно как и о нас самих. Другие допускают, что от КНР может исходить угроза, причем не только демографическая.

Наверное, не надо об этом спорить. Просто у нас должна быть такая стратегия, которая была бы годна на любой случай. Специалисты прекрасно знают, что китайской молодежи еще в школе объяснили: есть государства, имеющие территориальные долги перед Поднебесной. Это, конечно, не означает, что китайцы непременно хотят отобрать у нас Дальний Восток и часть Сибири. Это свидетельствует о том, что в культуре, в менталитете китайцев есть некие данности, которые мы должны учитывать. Иметь в виду, что они в какой-то момент, в какой-то ситуации могут сыграть определенную роль. То же самое касается и всех других государств. В отношениях с ними нам явно не хватает страховочных стратегий.

Однако мифом является и утверждение, что все китайцы хотят поехать к нам работать. Прошел период, когда они массами были готовы осваивать российские пространства. Граждане КНР обрели достаточно большие возможности для работы внутри страны. Ситуация изменилась, но то, что они у нас за бесценок скупили большую часть дальневосточного леса, а мы не смогли этому ничего противопоставить, к сожалению, непреложный факт. Однако в том, что не подлежащие вырубке породы древесины контрабандой уходили за рубеж, виноваты не только и не столько китайские партнеры, а в первую очередь наши коррумпированные соотечественники.

Здесь позволю себе небольшое отступление. К сожалению, у нас идет процесс деинтеллектуализации новых поколений. В МГУ имени М. В. Ломоносова, где я преподаю, учатся студенты, которые признаются, что вообще не читают книг и газет – только Интернет. Есть чудовищные случаи незнания молодыми людьми таких вещей, которые в наше время знали первоклассники. К чему это приведет? У нас имеется блестящая, уникальная школа дипломатии. Но уже сегодня в департаментах российского МИДа по пальцам можно пересчитать специалистов, которые свободно говорят на языках разных стран и вообще являются высококвалифицированными страноведами. Мы теряем наш потенциал. Могу привести в пример важный для нас и для мировой политики Иран. Сейчас днем с огнем не сыскать человека, который хорошо знает о том, что там пишут и вообще что там о нас думают.

Еще несколько слов об этой «хеджинг стрэтиджи» в отношении и Китая, и азиатских государств. В Институте востоковедения РАН давно обращают внимание на то, что очень скоро Восток, включая самые крупные державы, будет испытывать острый кризис продовольствия (если не произойдет какого-нибудь технологического чуда). Наш институт видит будущее нашего государства в отношениях со странами Востока как крупнейшего производителя продуктов питания. Мы можем кормить всю Азию. И Китай, и Индия в обозримой перспективе будут в этом нуждаться. И если Россия построит нормальную модернизированную аграрную промышленность, она действительно способна стать страной, которая этим и обеспечит свою «хеджинг стрэтиджи». Даже Саудовская Аравия хочет у нас арендовать пахотную землю, чтобы создавать крупные зерноводческие хозяйства на свои деньги. А почему бы и нет? Но мне кажется, что и в отношении государств СНГ мы продолжаем действовать в рамках сырьевого мышления. Посмотрите на печально известный проект переброски вод наших рек на юг. Его реанимировали, уже есть конкретные расчеты, планы. Мало того, что мы продаем сырую нефть, газ, металлы, лес, так еще собираемся сбывать нашу воду – бесценный ресурс будущих поколений. А потом будем строить каскады электростанций и гнать электричество в те страны, которые вскоре станут опережать нас по промышленному развитию. Это и есть модернизация?

Кстати, Российская Федерация, по моему мнению, уже является высокомодернизированным государством. Полагаю, когда мы говорим о необходимости модернизации, нужно представлять себе, что речь идет о ее новом, более продвинутом этапе. А наша исходная точка достаточно высока. Мне это хорошо видно как человеку, занимающемуся Востоком.

Сергей АЛЕКСАШЕНКО: Кто — партнер, а кто — конкурент?

Моя точка зрения на внешнюю политику во многом совпадает с мнением Игоря Юргенса (см. «ВПК» № 23, 2010. – Ред.). Вместе с тем я полностью согласен с одним из выводов, который сделал Алексей Пушков (см. «ВПК» № 23, 2010. – Ред.). Внешняя политика действительно не может быть самостоятельной. Только мне кажется, что она еще и не должна препятствовать экономическому развитию. Я все-таки марксист по образованию и потому считаю, что базис первичен, а надстройка вторична. Следовательно, реальная роль любой страны в международных отношениях в широком смысле определяется ее экономическими возможностями.

Десять дней назад мне в составе делегации СВОП довелось побывать в КНР, где прошла дискуссия с китайскими коллегами. Российские участники этого мероприятия жаловались: мол, вы, китайцы, не хотите приобретать наши товары, не хотите покупать наше оборудование. В ответ на это нам сообщили следующую информацию: доля оборудования в российском экспорте в Китай составляет один процент, а в экспорте Китая в Россию – 25 процентов. Вот и скажите, кто из нас технологически более продвинутый? Кто от кого зависит? Кто будет доминировать в двусторонних отношениях?

Авторитарная или демократическая

Поэтому главной задачей для России на современном этапе является переход к успешному и глобальному экономическому развитию. И соответственно внешняя политика должна учитывать данный фактор, причем как минимум не препятствовать решению тех экономических задач, которые стоят перед страной.

Позволю себе рассказать анекдот: «Лидеры нашего государства договорились, по какому пути должна пойти Россия. По пути Кореи. Осталось только выяснить какой – Северной или Южной». Вопрос, вынесенный на одно из первых мест в нашей повестке дня, – авторитарная или демократическая модернизация? Это и есть та развилка, на которой мы сегодня стоим. Авторитарная модернизация – это путь Северной Кореи, это изоляционизм, опора на собственные силы. Это евразийство. Мы не с Европой, мы не с Азией. Мы великая держава. У нас есть все ресурсы. У нас есть возможности. Мы будем делать свой прорыв в пяти технологических направлениях. И все это сделаем сами. У нас все есть, всего достаточно. Такая позиция – главная ошибка идеологов авторитарной или, как ее сейчас стали называть, очаговой модернизации. Потому что быть независимым в современном мире невозможно. Экономическое развитие опирается на капитал, а современный капитал – это не деньги и даже не оборудование, которое можно купить. Современный капитал – это знания, умения, навыки. Это люди, которые способны с этим оборудованием работать, умеют применять технологии. Люди, которые смогут научить соотечественников трудиться, используя это оборудование. Но всего перечисленного выше в России, к великому сожалению, нет. Вот что будет главным препятствием для авторитарной модернизации. Имеется множество примеров в истории мировой цивилизации последних 20–40 лет, когда страны пытались идти по пути авторитарной модернизации. Принимались правильные решения, выбирались приоритеты, тратилась куча времени и денег, строились современные заводы, покупалось оборудование, страна выжимала из себя последние соки, но в результате – никакого продвижения вперед, все оставалось примерно на том же уровне, что и раньше. Демократическая модернизация – путь Южной Кореи.

Это активное вовлечение страны в современные экономические связи, открытость для иностранного капитала. Внешняя политика, если мы говорим о демократической модернизации, должна способствовать тому, чтобы наша страна активно входила в международные экономические отношения, участвовала в экономическом сотрудничестве. А среди прочего это значит, что нужен безвизовый режим с Европой, с Америкой. Нужна активная миграционная политика: в Россию необходимо завлекать рабочую силу, а не делать так, чтобы российские программисты уезжали на Украину, потому что там лучший налоговый режим. Требуются соглашения о защите инвестиций с основными странами, активное участие в международных организациях, причем не только в формальных – ВТО, ОЭСР, МВФ и тому подобных, но и в организациях типа Совета по финансовой безопасности, созданного G20.

Сегодня вокруг темы последнего кризиса и его последствий формируется комплекс полуобщественных организаций, которые пытаются найти ответы на вопросы: «Что делать?» и «Как делать?». Россия там не присутствует вообще. У нас нет ни одного представителя ни в одной экономической организации на какой-то более или менее значимой должности. Мы просто наблюдаем за ними, а иногда даже не в курсе того, что там происходит. А потом до нас доходит какая-либо информация и мы говорим: «Ой, как интересно!».

Вот почему моя позиция очевидна: я – за демократическую модернизацию. Но при этом не могу согласиться с тем, что она должна начинаться с экономики. Мне кажется, в России была одна-единственная успешная модернизация – при императоре Александре II. А ведь она, собственно говоря, началась с политического шага – освобождения крестьян. Это была радикальная политическая реформа того времени. И именно поэтому она вылилась в последующие успешные структурные, институциональные реформы. А потом, через 30–40 лет, через поколение привела к периоду успешного экономического развития нашей страны.

Жизненно важный выбор

Однако та внешняя политика, которую сегодня проводит Россия, нужна для авторитарной модернизации, отвечает тому состоянию, в котором мы живем, той логике развития, в которой находимся. Говорим о своей самобытности, о том, что мы евразийцы. До сих пор утверждаем: у нас есть внешний враг, причем мощный враг. Пытаемся построить свою самоидентификацию за счет того, что постоянно противостоим этому мифическому врагу, который между тем нас за врага уже и не держит. Но все равно не перестаем повторять: у нас есть внешняя угроза. Готовы по любому поводу выискивать конфликты, чтобы заявить: мы против вас (как в известном мультфильме – «А Баба-яга – против!»).

В то же время по большому счету в экономике (если говорить об экономическом будущем нашей страны, о ее развитии) для нас союз с Европой и США неизбежен. Конкурентное преимущество России вовсе не в том, что у нее есть нефть и газ, это скорее недостаток. Нефть и газ можно купить. Наше же конкурентное преимущество – в высоком уровне инженерной креативности, то есть умении решать сложные задачи. В России существует сильная школа, пока еще, к счастью, действующая, подготовки инженерных кадров, достаточно высок и уровень специалистов негуманитарных профессий, которых выпускают наши вузы. Доля студентов, которые осваивают эти профессии, у нас существенно выше, чем в Европе и США. То есть Россия способна готовить инженерные кадры, и за счет того, что и в Старом Свете, и в Америке существует их огромный дефицит, мы можем найти свое место в партнерстве. Наша страна может и должна строить партнерство с Западом, предлагая свои возможности.

В принципе, думается, Азия для нас вообще не может быть партнером, потому что она наш конкурент и бьется за тот же самый капитал, который хотим привлечь к себе и мы. Азия решает свою проблему модернизации (переход от аграрной стадии к промышленной), а мы пытаемся переманить к себе капитал, в котором она очень заинтересована. В Китае собирают автомобили, мы говорим: а давайте еще собирать автомобили и у нас. Airbus начал производить свои самолеты в Китае, мы тут же: давайте делать самолеты и у нас.

Мы никогда не выиграем конкуренцию у азиатских стран. Нужно спокойнее относиться к тому, что сегодня мировая экономика смещается в пользу Азии. Если посмотреть на длинный исторический ряд, то станет ясно – доля Индии и Китая в мировом ВВП на протяжении большей части последних двух тысяч лет была около 50 процентов просто потому, что в этих двух странах живет 40 процентов населения планеты.

В аграрном обществе ВВП прямо пропорционален численности населения. Соответственно в ходе промышленной революции, с начала XIX века, когда Индия и Китай отстали, их доля в мировом ВВП провалилась. Сейчас они постепенно ее восстанавливают. Мы понимаем, что в пределе их доля в мировом ВВП будет стремиться к 40 или чуть выше процентам за счет более качественной рабочей силы или за счет отставания Африки.

С конкурентами могут быть хорошие отношения, но не может быть партнерства. Нам не о чем договариваться с Китаем, потому что мы хотим продавать друг другу одно и то же. Россия хочет производить энергетическое оборудование, а Китай его уже выпускает, причем зачастую делает его лучше, с большим коэффициентом полезного действия, используемой мощности.

А вот в случае авторитарной модернизации Азия запросто может быть нашим союзником или по крайней мере мы можем делать вид, что она наш союзник. Ее нужно постоянно привлекать на свою сторону, говоря: давайте мы Америку вместе с вами раззадорим! Это может быть сказано и по поводу Ирана или по каким-то другим вопросам. И думается, Азия, исходя из своих интересов, иногда будет превращаться в нашего союзника.

Любовь по принуждению или культурное единство

С Содружеством Независимых Государств – та же самая проблема. В случае авторитарной модернизации цель политики в отношении СНГ – заставить эти страны быть нашими союзниками, именно заставить. Такая вот любовь по принуждению. Мы хотим, чтобы вы были нашими союзниками, потому что входите в сферу наших геополитических интересов. Мы так решили. В крайнем случае готовы пойти вам навстречу и немножечко снизить цены на газ, но это в самом крайнем случае – если будете очень сильно нас любить.

Однако это не может быть прочным основанием для долгосрочных отношений. А потому в случае авторитарной модернизации России распад СНГ – лишь вопрос времени. В конечном счете постсоветские государства или примут свою стратегию, траекторию самостоятельного развития, или их просто перекупят.

Если же в России произойдет демократическая модернизация, СНГ обретет право на жизнь. Но уже сейчас основным инструментом, который может использовать наша внешняя политика, является культурное единство, использование русского языка как оружия. Что мешает российскому правительству учредить 5, 10, 15 тысяч стипендий для студентов из стран СНГ, чтобы они учились в наших университетах? Это не очень дорого. Но мы их не привлекаем. Говорим: нет, только на коммерческое отделение и по общим правилам – вы платите, а мы будем вас учить.

Что мешает (была огромнейшая дискуссия на эту тему в прошлом году на ассамблее СВОП) создавать и поддерживать финансово русскоязычные школы? Что мешает открывать центры русской культуры, русского языка на Украине? Да не противилась Украина этому никогда. Появление качественных спутниковых каналов телевидения на русском языке с качественным содержанием приветствовалось бы странами СНГ. Никто не против этого. То есть, как мне кажется, следовало бы проводить внешнюю политику, ориентированную на культурное единство, на использование тех наших ценностей, того, что мы считаем наиболее значимым в своей культуре, было бы правильно использовать ее как инструмент удержания союзников.

Нужно ли бояться «китайского вторжения»?

Китай – это отдельная история. На мой взгляд, долгосрочное сближение с ним невозможно. Не вижу, в чем можем сблизиться.

Поднебесная – самостоятельная цивилизация, существующая несколько тысячелетий, и уж точно она древнее российской. У КНР – свои ценности, свои цели. И эта страна в своем движении вперед не готова отказываться ни от этих целей, ни от ценностей. Китайцы в подобных вопросах не идут на компромиссы. Они могут откладывать что-то на потом, могут растягивать период внедрения, период перехода, но на уступки не пойдут. Ибо четко понимают, чего хотят.

Китай абсолютно устраивает сложившаяся сегодняшняя экономическая ситуация, когда Россия становится его сырьевым придатком. Он с улыбкой смотрит на то, как российские руководители радуются, что удалось договориться о строительстве нефтеи газопровода в Поднебесную, чтобы только не продавать нефть и газ в Европу. А КНР тем временем решает проблему своей сырьевой обеспеченности.

Правда, китайцы предпочитают справиться с ней главным образом за счет Африки, активно вкладывая туда деньги. Пекин подписал соглашения с 18 государствами Черного континента, вложил туда 50 миллиардов долларов, которые пошли не на покупку сырья, а на строительство инфраструктуры. Поднебесная, приходя в африканские страны, строит дороги, электростанции, школы, больницы. Россия же китайские инвестиции к себе не пускает, опасаясь «китайского вторжения». Мы им просто так сырье продаем. И подумайте после этого: а что еще Китаю надо?

Такое положение дел его абсолютно устраивает. В чем еще сближаться? Мы уже сблизились, с точки зрения Пекина, дальше некуда. Поэтому плохо понимаю, что Москва способна предложить ему в этой ситуации. Кажется, Россия уже прошла ту стадию, на которой можно было вести диалог об экономическом партнерстве.

Минимизировать военные затраты

Вопрос о военной силе в современных условиях, кажется, вообще случайно попал в сегодняшний день из опыта прошлого. Это примерно как дискуссия о роли конницы перед началом Второй мировой войны. Военная сила нужна или для захвата и удержания чужой территории, или для распространения своей идеологии. Идеологии, привлекательной для остального мира, у России нет. Захватывать чужие территории глупо, весь мир от этого давно отошел. Считается бессмысленным тратить деньги на наращивание военной мощи с целью захвата территории с ресурсами – их можно купить на те же самые деньги, которые были потрачены на производство вооружений.

Поэтому с точки зрения российского экономического развития и соответственно оборонной политики страна должна минимизировать свои военные затраты. Следует попытаться использовать оборонную промышленность как сферу технологического партнерства, в первую очередь с Европой, с Израилем, чтобы решать задачи технологической модернизации, которые стоят перед страной. Но решать их можно, только идя по пути открытия экономики. Еще раз хочу подчеркнуть, что внешняя политика очень даже может препятствовать модернизации. Если она будет направлена на закрытие страны, на ее противостояние со всем развитым миром, то модернизация у нас не получится.

Несколько комментариев

В конце своего выступления хотел бы кое-что сказать по существу ряда поднятых вопросов и затронутых тем. Меня очень удивило, когда чуть ли не в качестве примера для подражания приводился опыт японской авторитарной модернизации после Второй мировой войны. В Японии находилась американская оккупационная армия под командованием генерала Макартура, которая среди прочего обеспечила верховенство закона. Если кто-то предлагает пойти по такому пути, давайте попробуем – только сначала придется найти того, кто согласится выступить в роли США.

Еще один интересный вопрос. Имела ли место модернизация в СССР в период 50–60-х годов? Думаю, да и была она как раз политико-духовная, а закончилась в 1968-м известными событиями в Чехословакии. Но до реальной модернизации страны дело тогда не дошло. Не могу не остановиться на одном моменте в защиту 90-х годов. В ту пору было много проблем, много ошибок, много сложностей, но никто при этом не говорил, что страну нужно модернизировать, потому что все понимали: она идет в нужном направлении. Тема модернизации возникла после десятилетия процветания, наведения порядка и успешного движения по пути суверенной демократии. Теперь вновь о внешней политике. Я не пытался противопоставлять Европу и Азию. Глупо оспаривать тезис о том, что у нас много соседей и со всеми нужно иметь хорошие отношения. Это правда. И в этом, наверное, состоит смысл внешней политики любого государства – желательно иметь хорошие отношения со всеми соседями. Заявленная тема дискуссии – какая внешняя политика нужна при модернизации. Кажется, Виталий Третьяков спросил: а кто нам даст ресурсы на модернизацию? Так вот, какие-то ресурсы в нашей стране имеются, а помимо них необходим капитал, который нужно сюда привлечь.

Повторюсь, капитал – это не деньги и даже не оборудование. Это знания, навыки, технологии, люди, желание людей приезжать в Россию и реализовывать здесь свои проекты, привлекая российских инженеров, российских ученых. А капитал может к нам прийти только из Европы или из Америки. В Азии такого капитала нет. Не исключено, что он там появится через 20, или через 50, или через 100 лет, но пока тот капитал, который может помочь осуществить модернизацию, находится в Европе и Америке. Именно поэтому для России это направление внешней политики является ключевым с точки зрения решения экономических задач.

Алексей АРБАТОВ: Без неоимперской риторики и грозных деклараций

Здесь был поднят вопрос о суверенитете. Готовы ли мы пожертвовать чем-то в плане своего суверенитета ради союза с НАТО, с Соединенными Штатами или другими странами. Думаю, что это понятие в современном мире вообще уже становится весьма расплывчатым. Ни одно государство, включая США, не имеет полного суверенитета и очень сильно зависит от мировой торговли и цен на энергоносители, от финансовой конъюнктуры, от всех процессов, которые происходят в мировом сообществе. В последнее время тому было немало подтверждений в ходе текущего экономического кризиса.

Все заклинания, что мы ни за что не пожертвуем своим экономическим и политическим суверенитетом, – просто политическая демагогия. Несомненно, самая главная угроза нашему суверенитету – экспортно-сырьевая ориентация российской экономики, которая делает нас полностью зависимыми от мировых цен на нефть, газ и металл, определяемых не нами, а колебаниями мирового рынка. От этих цен зависит львиная доля доходов нашего федерального бюджета. А значит – объем расходов на социальные нужды, оборону и безопасность, внешнеполитические мероприятия, науку, инновационные инвестиции, а также размер бюджетного дефицита, который побуждает к внешним заимствованиям или порождает социально дестабилизирующую инфляцию.

Ущербность такого положения России не могут компенсировать никакие грозные декларации, демонстрации с полетами устаревших бомбардировщиков и походами кораблей к далеким тропическим партнерам, грандиозные праздничные парады или дипломатические демарши в пику «зловредному» Западу.

Только отход от этой модели в сторону инновационной экономики есть главное условие относительного усиления нашего суверенитета. При этом в эру глобализации суверенитет в экономике, политике и безопасности не может быть абсолютным, он всегда относителен и растет или падает в зависимости от размера и технологического качества экономики страны, ее роли в инновационных отраслях мирового хозяйства и финансов.

В дополнение к экономике важную роль играет самоопределение державы с ее стратегическим курсом в международной системе. В первую очередь России пора в принципиальном плане определиться со своим положением в окружающем мире. Настало время прекратить галсирование между Востоком и Западом, Севером и Югом, которое объективно отдаляет ее от сообщества передовых стран, делает непредсказуемым государством, несет все меньше преимуществ и все больше издержек. Место России – в числе демократических стран Европы и Дальнего Востока, реально разделяющих гуманистические ценности европейской цивилизации и отвергающих любого рода экстремизм, тоталитаризм, империализм. Такая политика не исключает, а наоборот – предполагает эффективное развитие взаимовыгодных отношений с КНР, Индией и другими странами (в чем, кстати, давно и твердо определившиеся державы – США, государства ЕС и Япония преуспели гораздо больше России).

Нужно отказаться от риторики оголтелого антиамериканизма, принимающего в прессе и в Госдуме зачастую просто «пещерные» формы в худших традициях холодной войны. Эта кампания придает России имидж параноической страны, стремящейся свалить на других свои внутренние и внешние трудности. В то же время в отличие от политики 90-х годов прошлого века современная политика Москвы не должна строиться на слепом следовании в фарватере внешней политики США и союзников Вашингтона, на беспрекословном принятии их рецептов устройства экономической и политической жизни РФ. Четко обозначив долгосрочную внешнеполитическую ориентацию, этот курс должен основываться на трезвой оценке достоинств и недостатков внешней и внутренней политики стран Запада. Если мы не болтаемся, как цветок в проруби, между всеми азимутами, а боремся за свое место в сообществе передовых стран, то мы должны проводить тем более жесткую линию на отстаивание национальных интересов нашей страны по каждому конкретному вопросу отношений с Западом и на продвижение российского видения путей укрепления международной безопасности и способов развития экономического взаимодействия.

Что касается СНГ, то политико-психологические стереотипы, зачастую порождающие в политике России притязания на все наследие СССР или большую его часть (но не допускающие таких же требований соседей в отношении российских активов), немало затрудняют формирование новых прочных и долговременных отношений Москвы с партнерами по Содружеству. Твердо отстаивая свои конкретные интересы, России необходимо как можно скорее изживать неоимперский романтизм и «фантомные боли» по ушедшему советскому величию. Ни государства СНГ, ни окружающий мир не согласятся признать претензии Москвы на сферу влияния или «регион привилегированных интересов» на постсоветском пространстве.

Кстати сказать, в условиях глобализации XXI века ни европейские страны, ни Китай, ни Япония, ни США при Обаме уже не претендуют на сферы влияния в мире. А российские политики, отрешившись от вульгарного марксизма-ленинизма XX века, нередко шагают в своем мышлении прямо назад – в XIX век и с восторгом цитируют перлы геополитических теоретиков тех времен.

Огульно представляя СНГ как свой высший приоритет, Москва одних соседей побуждает к выдвижению завышенных запросов к России, а других заставляет тревожиться по поводу ее попыток доминировать в ближнем зарубежье. Вместо этого взаимодействие нашей страны с постсоветскими государствами должно исходить из конкретных российских экономических, военных, демографических, гуманитарных интересов и широких соображений безопасности (охрана границ, борьба с организованной преступностью, наркобизнесом, терроризмом, нелегальной миграцией и пр.). Там, где совпадают осознанные обществом интересы России и соседних стран, даже их широкое военное сотрудничество не встречает противодействия со стороны Запада (как с Арменией или Казахстаном) и не будет вступать в конфликт с построением новой архитектуры европейской безопасности.

Президент Медведев, выступая недавно в Аргентине на пресс-конференции, совершенно правильно сказал, что в глобальном мире не может идти речи о сферах влияния, имея в виду возможную реакцию США на российские визиты и проекты в Латинской Америке. Но это в такой же мере относится и к идее доминирования России на пространстве СНГ. У нас, впрочем, нередко говорят о доминировании Соединенных Штатов в НАТО. Однако забывают о том, что Европа никогда не была частью территории или колонией США. Американцы формулируют свои интересы в НАТО в рамках того союза, в котором заинтересованы прежде всего сами государства Североатлантического альянса, особенно новые его члены. А там, где они не заинтересованы, Европа не поддерживает Вашингтон и Соединенные Штаты ничего не могут с этим поделать. Если бы американцы раньше владели Европой, тогда формулирование неоимперских притязаний в рамках всего европейского региона вызывало бы жесткое противодействие. Кстати, так и происходит в Латинской Америке, где многие страны бросают сейчас вызов США. Попробовал бы Вашингтон заикнуться тут о «регионе привилегированных интересов» – был бы вселенский скандал.

Наконец, пара слов о Китае. Я не призываю во всем подражать КНР. Экономические реформы Поднебесной, кроме некоторых частных методов, едва ли могут послужить моделью для России. Однако в плане внешней политики Москве, безусловно, есть чему поучиться у Пекина. Китай достиг поразительных успехов в экономическом росте, стал важнейшим торговым партнером США, Евросоюза, Японии, России, Австралии, стран АСЕАН. Но руководству КНР и в голову не приходит объявлять свою страну «текстильной сверхдержавой» или «империей мирового ширпотреба». Проводя политику энергичной торгово-экономической и кредитной экспансии, крупных инвестиционных проектов в Юго-Восточной Азии, Монголии, Центральной Азии, Африке и Латинской Америке, Поднебесная не выступает с заявкой на какие-либо «регионы привилегированных интересов». Она без лишней шумихи, практическим путем приобретает в этих районах мира все более ощутимое политическое влияние и подспудно создает обширную инфраструктуру для военного присутствия, если в нем возникнет нужда.

КНР не пытается сколачивать вокруг себя военные союзы и политические коалиции, а строит сбалансированные и прагматичные отношения с соседними странами, с ведущими державами и союзами мира. Единственный вопрос, на который Пекин реагирует крайне остро и болезненно, – это Тайвань. В остальном он демонстрирует большую гибкость и осторожность, не делает поспешных шагов и не меняет в короткий срок занимаемых позиций. Неуклонно увеличивая на деле, а не на словах свою роль в мире, Китай проводит подчеркнуто скромную линию в дипломатии и политической риторике, не присваивая себе титулы «сверхдержавы», «отдельного мирового центра силы» и даже «самодостаточной цивилизации» (коей, безусловно, является). Он реально ведет себя соответственно такому статусу, а говорить об этом предоставляет зарубежным комментаторам.

Проводя долгосрочную и глубокую военную реформу, Китай последовательно повышает свой оборонный потенциал по всему диапазону вооруженных сил и систем оружия, расширяет участие в глобальных миротворческих операциях. При этом КНР не трубит о растущей военной угрозе извне, не бравирует своими вооружениями, ракетными испытаниями и военной деятельностью, не пытается самоутверждаться, демонстративно «задирая» США, Японию, Вьетнам или Индию. И потому ведущие державы тем более уважительно оценивают растущую китайскую обороноспособность.

Сергей ЦЫПЛЯЕВ: По одежке протягивай ножки

Хочу начать с истории с математиком академиком Эйлером. Это самый выдающийся ученый, который когда-либо работал на территории Российской империи. Он уехал жить в Германию, и очередная императрица стала зазывать его обратно. Эйлер долго отказывался, а когда согласился вернуться в Петербург, поставил ряд условий своего возвращения. И первое звучало так: никаких солдат на постой на квартиру к академику. У меня возникает стойкое ощущение, что в нашей истории военно-политическая машина воспринимает страну как место постоя. Здесь можно постоять, а потом, когда все «съедим» и страна развалится, перейдем на другое место. Нет и не будет другого места.

На заседании СВОП многие говорили о роли кадров для модернизации. Перед нами встанет самый острый и ясный вызов – либо тотальный призыв в армию в ближайшие годы, либо модернизация. Я не могу себе представить, как можно совместить практически поголовное рекрутирование молодежи и студентов в Вооруженные Силы с модернизацией. В целом ряде сложнейших специальностей, связанных с физикой, математикой, программированием, даже годовой перерыв способен радикально нарушить процесс формирования классных специалистов, которых не заменит поток унифицированных середняков. Попробуйте прервать сложный процесс созревания кадрового офицера, формирования кодекса чести и отправить его на год поработать на вещевом рынке. Тоже своеобразная школа жизни, как и армия, только очень специфическая. Ничто не мешает интенсивно обучать студентов военному делу по месяцу каждые летние каникулы, вместо того чтобы запирать их в казармы с неизвестными целями.

Хочу напомнить, что Совет народных комиссаров в 1943 году принял соответствующее постановление и отозвал с фронта студентов нескольких десятков ключевых вузов и техникумов, понимая, что без соответствующего кадрового потенциала развиваться в течение войны, а тем более после ее окончания будет просто невозможно. Такое ощущение, что у нас сейчас идет полномасштабная военная кампания и положение хуже, чем в 43-м. Мы знаем, что объявлены планы уменьшения числа контрактников и увеличения призыва, но никакие ссылки на громадность территории не дают нам средств для содержания миллиона человек под ружьем.

У нас уже есть большой исторический опыт, свидетельствующий, что военный щит просто умудряется раздавить экономику. Если говорить о военном паритете на длительном историческом отрезке, то совершенно необходимо иметь хотя бы приблизительное равенство экономических возможностей. Сейчас по оборонным потенциалам мы в соотношении с США где-то 1:10 с точки зрения бюджета, а если брать всех союзников Вашингтона, то эту пропорцию можно довести до 1:15 и 1:20. Поэтому предложения построить баланс, под которым понимается приблизительное паритетное состояние, основаны на совершенно мифических представлениях о действительном положении вещей.

Реально сегодня пространство выбора сузилось до предела: либо искать политические способы обеспечения нашей безопасности, причем достаточно дешевые, либо переходить в режим нейтральной страны. То, о чем говорил Алексей Пушков (см. «ВПК» № 23, 2010. – Ред.), на самом деле позволяет быть только нейтральной страной, а-ля Швеция, потому что более серьезный военно-политический центр нам не выстроить. Заказав этот вес, мы просто рухнем под его тяжестью в экономическом смысле.

Именно поэтому нужны серьезные переговоры с НАТО на предмет возможных будущих взаимных гарантий, союзнических отношений и взаимной поддержки, вплоть до вступления в Североатлантический альянс… В дискуссии были сформулированы две роли России в партии с НАТО. «Россия в альянсе – это означает дружбу против Китая. И эта роль нам неприемлема». При этом было сказано, что «сейчас НАТО дружит против России». А эта роль нам приемлема? А эту роль мы можем вообще вынести физически, политически, организационно и т. д.?

Если посмотреть на историю России, то именно военно-политические амбиции периодически блокировали начавшиеся модернизации. Мы должны хорошо помнить, к какому результату привело нашу страну упорное стремление овладеть проливами Босфор и Дарданеллы, как была сорвана очень сильно и быстро начинавшаяся модернизация конца XIX века. Я бы не сбрасывал сейчас со счетов, не недооценивал опасность перехода в режим такой мобилизационной парадигмы, которая будет вызвана каким-нибудь внешнеполитическим аспектом. А мобилизационная парадигма, как мы знаем, мгновенно подавляет в стране любые варианты духа свободы, духа предпринимательства, пресекает естественное саморазвитие страны без аварийно-спасательных модернизаций через диктатуру. Поэтому придется серьезно переосмыслить объем наших обязательств и желаний, в том числе и во внешнем мире, чтобы оставалась возможность нормального экономического развития.

Дабы показать, как тяжело поддерживать паритет при технологическом отставании, приведу такой пример. В 80-х годах, когда наша страна считала себя очень сильно технологически подготовленной, выяснилось, что нам необходимо проводить в пять (!) раз больше пусков космических ракет по сравнению с американцами, потому что на орбите наша электроника слепнет, глохнет и умирает гораздо быстрее. Понятно, что из-за короткой жизни этой маленькой «фитюльки»-микросхемы мы были вынуждены выбрасывать в ракетную трубу совершенно невероятные деньги, чтобы поддерживать сопоставимую с США орбитальную группировку. Ясно, что долго держаться в таком состоянии просто невозможно и не удастся.

Резюмируя, хочу сказать: внешнеполитический и военный курсы должны обеспечивать в первую голову возможность долгосрочного выживания страны, возможность догоняющего экономического развития. Нам необходимо сейчас ставить перед собой внешнеполитические задачи по тем реальным средствам и возможностям, которыми мы располагаем сегодня и будем располагать завтра.

Сергей ОЗНОБИЩЕВ: Цель определена. Остается ее достичь

Вопрос о том, надо ли проводить внешнюю политику, ориентированную на модернизацию, сегодня уже превратился в абсолютно абстрактную фигуру речи. Можно сколь угодно теоретизировать на эту тему, но на национальном уровне цель нашей внешней политики – прямая и непосредственная поддержка развития России – уже определена.

В Концепции внешней политики Российской Федерации (июль 2008 года) в качестве одной из основных задач для сосредоточения главных внешнеполитических усилий рассматриваются «создание благоприятных внешних условий для модернизации России, перевода ее экономики на инновационный путь развития… обеспечение конкурентоспособности страны в глобализирующемся мире». В своей статье «Россия, вперед!» (сентябрь 2009 года) президент Медведев конкретизировал эту цель, отметив, что «модернизация российской демократии, формирование новой экономики… возможны только в том случае, если мы воспользуемся интеллектуальными ресурсами постиндустриального общества». В январе 2010 года представительная делегация РФ участвовала в семинаре по инновациям в США, после чего на Всемирном экономическом форуме в Давосе министр финансов РФ Кудрин заявил, что России «нужно завозить новейшие технологии».

Итак, можно констатировать по крайней мере два важных момента. Первый – не следует ломиться в открытую дверь и пытаться формулировать необходимость (или отсутствие таковой) связки между модернизацией и внешней политикой: она уже официально сформулирована в качестве одной из целей внешнеполитической стратегии. Второй – эта цель сформулирована таким образом, что она фактически должна являться одним из определяющих направлений внешней политики России.

Из признания такой немаловажной для будущего нашей страны внешнеполитической логики следуют две также вполне конкретные задачи. Первая задача заключается в том, чтобы законопослушные чиновники, имеющие непосредственное отношение к выработке и реализации внешнеполитического курса, активно и упорно занимались формированием такого «внешнеполитического поля», которое не противоречило бы и тем более не мешало выполнению достаточно отчетливо сформулированной генеральной линии.

Если каждую из конфликтных ситуаций последнего времени проанализировать действительно непредвзято, то заявленное в этом зале противоречие между модернизационными целями России (предполагающими сотрудничество с Западом) и так называемым уровнем «конкретной политики» в отношениях с тем же Западом окажется абсолютно надуманным.

Россия не столкнулась с противоречием такого рода и в конфликте с Грузией. Зато именно в нем выпукло проявились иные исконные для самой российской политики противоречия: между долгосрочными интересами нашей политики и сиюминутной рефлексией политической элиты, между стратегической задачей обеспечения мира и добрососедских отношений с соседними государствами (а тем более с государствами, с которыми связывает глубокая культурно-историческая общность) и неумением сконцентрированно подобные задачи выполнять.

И как бы наши политики ни пытались вину за все произошедшее свалить на «невменяемого» Саакашвили и происки Запада, это не отменяет полного провала нашей собственной политики в отношении Грузии, которая (и я это знаю доподлинно) серьезно рассматривалась в коридорах российской власти в 90-е годы в качестве «стратегического партнера» России на Кавказе.

Что нам помешало реализовать поставленную цель? Сиюминутные обиды на одного, другого, третьего грузинского лидера? Хотелось бы напомнить, что искусство политики состоит не только в том, чтобы приводить к власти людей, которые на сегодня кому-то представляются угодными (это сложный и редко удающийся сценарий), но в гораздо большей степени в том, чтобы работать и строить отношения с теми, кто избран народом другой страны – объекта российской политики.

Для России же все лидеры Грузии были неугодны и/или синдром «сверхдержавности» не позволял нам «опускаться» до диалога с ними на равных. В итоге в случившейся трагедии – военном конфликте с еще недавно «братской республикой» есть значительная доля вины отечественных политиков, которые нагнетали напряженность и говорили с Тбилиси свысока, а также тех, кто по долгу службы мог, но не сумел предотвратить кровавого конфликта. Разве кто-то не давал Москве говорить с Тбилиси? Разве кто-то мешал не допустить эскалации ситуации, наладив диалог и с грузинскими, и с западными политиками? Неужели миротворческая «миссия Саркози» не могла состояться до конфликта, а не после него? В чем существующее будто бы противоречие между реалиями данной ситуации и установлением добрососедских, партнерских отношений с Западом?

Не менее поучителен и пример с Ираном. В чем состоит альтернатива действий для России и есть ли она на самом деле? Мы не хотим, как у нас говорят некоторые, идти на поводу у Запада. Никто этого от нас и не требует. Но разве альтернативой должны стать «пустые санкции», которые просто физически неспособны оказать никакого воздействия на Иран. Выдумывая разного рода художественные определения тем санкциям, которые хотели бы видеть, мы подчас забываем, что санкции СБ ООН бывают только двух типов – либо действенные, либо бездейственные. Пока что, судя по результатам, мы плодим санкции именно второго рода.

Но разве отвечает интересам России обретение Ираном ядерного оружия? Что мешает нам найти такую компромиссную формулу давления на Тегеран, которая продемонстрировала бы иранскому режиму решительность и единение основных держав в главном – не допустить появления еще одного члена ядерного клуба, политика которого к тому же мало предсказуема и просто опасна. Или наивно рассчитываем, что уж мы-то с Тегераном всегда договоримся, а в обмен получим очередной «бушерский контракт»? Но разве не иранские деятели в последнее время не раз «кидали» Москву? И разве Иран без ядерного оружия не важнее, чем любой «бушер»? И, наконец, разве безъядерный Иран не так же важен для Москвы, как для Парижа, Берлина, Лондона и Вашингтона?

Если не руководствоваться в политике идеологизированной целью «противодействия» американской политике везде и повсюду, то ответы на эти вопросы должны быть однозначными. Кроме того, самый выгодный контракт с Ираном имеет крайне отдаленное отношение к целям модернизации страны, однако способен серьезно осложнить отношения России со странами, которые действительно должны стать для нас источниками «модернизационного опыта» в соответствии с нашим же собственным рецептом необходимости его «заимствования».

Поэтому необходима очень точная «настройка» российского внешнеполитического механизма таким образом, чтобы он во всем своем комплексе был нацелен на поддержку инновационного развития так, чтобы отдельные направления отечественной внешнеполитической активности не входили в противоречие с этой, на сегодня действительно генеральной целью.

Итак, вторая задача внешней политики состоит в построении приоритетных отношений именно с мировыми «лидерами модернизации». А среди них нет ни Ирана, ни государств Латинской Америки, но есть США, Япония, Южная Корея, развитые страны Европы. Значит, если мы не на словах, а на деле собираемся стать высокоразвитой страной и прочно занять подобающее место на мировой арене, то и действовать во внешней политике следует соответствующим образом – так, чтобы слово не расходилось с делом. Именно соблюдение этого известного старого принципа поможет нам избежать несущественных противоречий, мешающих выработке и осуществлению цельного внешнеполитического курса, действительно отвечающего российским национальным интересам.

Внешняя политика России может называться и быть прагматичной и многовекторной, но только и лексика, и содержание этой политики должны быть такими, чтобы не подрывать столь важное для нас инновационное развитие. А значит – дипломатическими средствами должно быть обеспечено самое плотное взаимодействие с перечисленными выше странами, являющимися лидерами инновационного развития. Без политической составляющей невозможно тесное научно-техническое сотрудничество, а без него в современном мире невозможна эффективная модернизация (время «шарашек» безвозвратно кануло в Лету). Представляется, что отечественному дипломатическому корпусу под силу определить тон и содержание российской внешней политики таким образом, чтобы характер наших отношений с отдельными странами не мешал выполнению генеральной задачи – модернизации России.

Сергей КАРАГАНОВ: Политически — с Европой, экономически — с Азией

Нынешняя полемика меня обеспокоила. Она демонстрирует, что у нас появилась еще большая сумятица в головах… Несомненно, нам нужно ее преодолеть. Но я, к сожалению, не смогу помочь в этом по той простой причине, что моя концепция абсолютно эклектична.

А теперь мои тезисы коротко. Первое. В России пока нет реальной модернизации. Поэтому мы должны накапливать силы для ее проведения. Нам – в очередной, если хотите, в 25-й раз – требуется время. Оно необходимо для институциональной модернизации, для образовательной модернизации, для того, чтобы попросту сформировать класс модернизаторов, новый класс молодых русских. Тот, который мы сейчас имеем, сделать ничего в стране не может. Его нужно сначала вырастить.

Второе. Мир стал совершенно другим. Во-первых, идут колоссальные глобальные процессы перераспределения и дестабилизации. Во-вторых, стартовала, к сожалению, новая борьба за ресурсы и территории. И главное – начался и очень быстро, просто стремительно развивается подъем Азии.

Тут у меня есть одна большая претензия к российской внешней политике. Она мне кажется не просто плохой, а убогой. Она является убогой в том отношении, что совершенно не соответствует действительности. У нас нет азиатской стратегии. У нас нет понимания того, что такое Азия. В лучшем случае мы признаем некоторые достижения азиатского мира. Мы не понимаем, что в Азии формируется новый экономический и технологический центр мира. Он уже существует в Сингапуре и Шанхае, в Японии и Южной Корее, а будет формироваться и дальше. И через 5–10 лет основные современные технологии пойдут оттуда, а не с Запада. Мы этого не хотим даже понимать. В лучшем случае признаем, что там действительно есть рост, что на самом деле в Азии это получается.

Мир кардинально меняется. И у нас вообще нет никакой реакции на происходящее ни среди «реакционеров», ни среди «прогрессистов». Отсутствует осознание, что в мире происходит.

При этом внешняя политика, которая проводится Министерством иностранных дел, вполне адекватна. Но ее экономического наполнения нет. Отсутствует и понимание, куда идет мир. Именно поэтому я называю убогой нашу азиатскую политику в целом.

Я согласен: если говорить о капитале как о знаниях, социальном опыте, то нам нужно, конечно, любыми способами пытаться сближаться с Западом или во всяком случае держать двери открытыми. Но не соглашусь с теми нашими уважаемыми коллегами, которые говорили, что у нас замечательная азиатская политика. Да, с дипломатической точки зрения она неплохая. У меня к ней нет претензий. Но с Китаем у нас торговля имеет ужасающую структуру, практически отсутствуют взаимные инвестиции, то есть их объем в 10 раз меньше, чем со Швецией! Не налажена сколь-нибудь серьезная торговля со странами АСЕАН и опять-таки почти нет никаких взаимных инвестиций! И что – это не проблема внешней политики? Но это и проблема господ, находящихся за этим столом, которые все еще не понимают, что центр мирового экономического, хотя еще не социального опыта уже переместился в Азию.

Директор Института Азии и Африки уже много лет говорит об этом. А ему не верили и не верят. Между тем он оказался прав: в Азии идет уже не просто экономический рост, а сумасшедший экономический и технологический рост. А Россия все пропустила. Это огромная наша ошибка, огромный наш неиспользуемый ресурс.

Что же в данной ситуации нам нужно делать для обеспечения позитивного развития страны? Необходимо идти в противоположных направлениях. Для модернизации, для развития в социальной, политической и культурной сферах России надо сближаться с Европой и брать оттуда соответствующие стандарты, поскольку больше неоткуда. Другого источника у нас нет. Но Европа между прочим – это уже и Азия. Самая развитая страна Азии и мира Сингапур – это англосаксонское право. Больше нам брать неоткуда, тем более что азиатские наши соседи совершенно не хотят, чтобы мы сильно развивались.

Россия их вполне устраивает в том виде и состоянии, какая она есть. И мы с Сергеем Алексашенко и Владиславом Иноземцевым недавно еще раз в этом убедились. В начале апреля делегация СВОП побывала в КНР в рамках очередного двустороннего семинара с Китайским институтом международных стратегических исследований при поддержке РИА Новости. Семинар был посвящен оценкам происходящих изменений в мире и их влиянию на российско-китайские отношения. Китайцы крайне радушно к нам настроены. Давайте, мол, развивайтесь, как хотите, все равно как. Только качайте побольше нефти и газа да дороги ремонтируйте. По-моему, больше нашим соседям ничего и не надо. Но если для социальной и политической модернизации нам нужно сближаться в первую очередь с Европой, то для экономической и в возрастающей степени технологической модернизации – еще и с новой передовой Азией. У нас почти нулевые взаимные инвестиции с Китаем, с другими передовыми азиатскими странами. США вовсю идут в Азию. А мы – страна, половина которой находится в Азии, – туда почти не смотрим или смотрим с опаской.

Третье. Соответственно нам нужно искать возможности, если они есть, для того, что мы называем с присутствующими здесь коллегами «союзом Европы», то есть для создания единого социального, экономического, человеческого, энергетического и иного пространства исключительно со Старым Светом. Но не потому, что это выгодно экономически, а потому, что это необходимо социально, культурно для нас, поскольку мы не имеем другого источника нашего развития.

В этой связи можно совершенно спокойно вступать в НАТО, ибо этот блок, если в его состав войдет Россия, фундаментально изменится. Альянс перестанет быть союзом Запада. Все это прекрасно понимают. Вот почему нас туда скорее всего не примут. Впрочем, вступление России в НАТО наших китайских друзей, мнением которых мы неоднократно интересовались, абсолютно не беспокоит. Вопреки тому, что заявляют противники этого шага, китайцы говорят: «Если вы хотите вступить в НАТО, давайте. Это же будет другое НАТО, оно нам угрожать не станет. Сейчас мы боимся союза Запада, а тогда будет совершенно другая организация, которая не то что угрожать нам не будет, а вообще превратится во что-то хорошее, с чем мы можем сотрудничать. Вы-то против нас не пойдете». Мы против них действительно не пойдем.

Четвертое. Главным направлением нашей внешней политики для модернизации, конечно, должно быть экономическое сближение с Азией при социальном и политическом сближении с Европой. При этом сближение не только и не столько с Китаем, а с Японией, Южной Кореей и странами АСЕАН. Там формируются, повторяю, мощные центры роста.

Часть данного направления модернизации – это осмысленная стратегия в отношении освоения Сибири. Сегодня ее нет. Кстати сказать, когда-то вариант такой стратегии в рамках программы СВОП написали Александр Хлопонин и Владимир Рыжков. Десять лет назад вышла книга СВОП «Стратегия для России», в которой одна из глав была посвящена плану освоения Сибири и Дальнего Востока с вовлечением максимального числа региональных и глобальных игроков. Среди предлагавшихся мер – завоз туда миллионов работников, но не только из Китая, а из Киргизии, Индии, Бангладеш, откуда угодно, для того чтобы осваивать наши земли за Уралом. Там возможно создание специальных отраслей, например, снабжающих мясом и зерном огромный рынок Азии, где, как вы знаете, растет дефицит продовольствия благодаря увеличению потребления. А у нас предпосылки для увеличения производства сельхозпродукции имеются.

Вот такое странное сочетание и должно стать основой российской политики. И я прекрасно понимаю, что предлагаю разнонаправленные векторы движения.

И последний, пятый тезис. В СВОП необходимо провести серьезную и глубокую дискуссию о роли военной силы в современном мире. Мы эту роль не понимаем. В мире ее тоже не понимают. И соответственно мы должны подумать о том, уменьшается ли она, как утверждает Сергей Алексашенко, или увеличивается, как говорит или даже чувствует Караганов. Но при любом варианте единственным для России выходом при вступлении в этот период безвременья – на 15 лет, пока мы будем сначала накапливать силы, а потом, надеюсь, начнется какой-нибудь модернизационный рывок – являются мощная модернизация ядерного потенциала и мощная модернизация сил общего назначения. Потому что если мы этого не сделаем, то станем всех бояться. Но эта модернизация Вооруженных Сил должна быть современной, типа той, за которую ратует нынешний министр обороны Анатолий Сердюков. Это создание компактных, но мощных многофункциональных вооруженных сил, с которыми можно себя более или менее уверенно чувствовать, и очень действенного, пусть и уменьшенного ядерного потенциала.

При этом, естественно, не следует позволять втягивать страну в дальнейшие переговоры по сокращению ядерных вооружений, а сокращать, если это необходимо, только лишь в целях повышения их эффективности. Повторяю, это даже не вопрос противостояния, сдерживания, хотя, может быть, и здесь надо разобраться по-настоящему. Это нужно для того, чтобы не впадать в панику в ситуации, когда мы будем относительно слабеть экономически в ближайшие 10 лет.

Таким образом, нам надо пытаться договариваться с Европой. Европейцы начинают понимать, что они слабеют еще быстрее нас. Но боюсь, что там не с кем будет договариваться, хотя стараться нужно.

Виталий ТРЕТЬЯКОВ: Главный вопрос: как защитить свою территорию

Прежде всего напомню, что практически ту же самую тему, те же самые ее аспекты мы обсуждали в первые годы существования СВОП, а уж в этом зале – точно – и 10, и 12, и 15 лет назад. Кстати, за это время Россия сильно политически модернизировалась. Тогда вообще был какой-то хаос. Впрочем, счастья это, по-моему, никому не принесло, в том числе и в смысле сближения с Евросоюзом. Тема опять почти метафизическая, поэтому выступаю тезисно.

Модернизироваться политически и экономически и считать, что это гарантия военной безопасности при нашей-то территории, – это, по-моему, просто обманывать себя. В этой связи готовы ли мы с кем-то поделиться суверенитетом на каких-то условиях? Да мы с Евросоюзом, с европейскими институтами, не нами созданными, со всякими гаагскими трибуналами и страсбургскими судами давно уже частью национального суверенитета поделились. Президент Медведев недавно публично признался, когда ему Зюганов насчет смертной казни напомнил, что если бы он в Кремле десять лет назад сидел, он бы иначе решил, а теперь сделать ничего не может. Это президент великой страны сказал, что не может вывести свое государство из-под юрисдикции европейских институтов, которые не Россия создавала. Поделились суверенитетом уже. Ничего нам это не дало. Это к тому, насколько эффективно делиться с кем-то другим.

То, что ловко соорудили какую-то модернизацию и по сему случаю нас куда-то примут, этого точно не будет. И военной безопасности от этого не прибавится. В принципе согласен с тем, что описал Вячеслав Никонов: по всем азимутам и со всеми сохранять некие отношения на ту или иную глубину. Правда, у него оптимизма было очень много, даже слишком много, но диспозиция, на мой взгляд, абсолютно верная. В какое-то там НАТО вступать… Кто опять эту ахинею начал обсуждать? Даже смешно. Да простят меня выдающиеся люди современности.

Модернизация за счет собственных ресурсов. Это можно обозвать и неприличным словом «чучхе», ну так все равно нас как-то обзовут. А кто России подарит ресурсы для модернизации или просто так пришлет? Да никто не подарит. В этой связи Сергей Караганов сначала сказал: мир стал другим, мы этого не замечаем, а потом стал что-то говорить о каком-то переделе территорий, о том, что Китай нас купит. То есть мир-то другим не стал, просто те же самые цели решаются другими средствами. Вопрос в том, будет ли через 50 лет существовать комбинация национальных государств или группа квазигосударств по типу Евросоюза? Но территории, богатства-то все равно примутся делить! «Золотой миллиард» и остальных мировых игроков еще никто не отменил. Вопрос в том, кто в этот «золотой миллиард» будет входить. Даже сам Караганов не хочет войти в серебряные два миллиарда и будет сопротивляться этому. И я его понимаю. Но и Караганов не может сделать из «золотого миллиарда» два золотых миллиарда.

У меня нет никакого сомнения, что США пожертвуют Россией и всеми остальными, как только для них возникнет какая-то реальная опасность. И Евросоюз пожертвует Россией. Другое дело, что Евросоюз действительно уже не жилец. А американцы – безусловно, пожертвуют. Поэтому мой лозунг такой: верь Обаме, но не доверяй США.

Как мы можем защитить свою территорию? Много ли у нас народа, мало ли, и даже когда сидим в этом зале, территория страны пока еще наша, мы все равно вынуждены решать эту задачу. То есть нужно принять решение: когда начнется активная борьба за территории и ресурсы, а она, безусловно, начнется, что мы будем делать? Отдадим или будем защищать? Вопрос нерешенный российским обществом. И фокус-группы, проводимые Игорем Буниным, и опросы ВЦИОМа, Левада-центра меня не убеждают. Здесь нужно понять и предпринять нечто более фундаментальное.

И вот еще вопрос: а мы будем защищать в случае чего российскую территорию или уже сейчас готовы ее отдать (и даже как-то намекаем на то, что готовы)? Этот вопрос нужно задать российской элите. По отношению к ней у меня даже меньше доверия, чем к президенту Обаме. Нужно на полиграфе всю российскую элиту проверить на этот вопрос: будем или не будем защищать российскую территорию? Это несложное исследование. Трудно лишь будет уговорить испытуемых. Думаю, что только Путин лично способен это проделать в своем кабинете… Так что при встрече Владимиру Владимировичу подарите полиграф.

Оставить комментарий!

Вы можете использовать эти теги:
<a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>