Владислав Иноземцев

| Ведомости.Ру

Сырьевая специализация может быть благом для России

За последние десятилетия в России сложилось множество стереотипов. Некоторые превратились в идеологические штампы, часть — в универсальные средства объяснения всего и вся, отдельные — в очевидные, но почему-то нереализуемые руководства к действию. Среди этих последних особую роль играет расхожий тезис о необходимости слезания с сырьевой иглы.

В современной истории нашей страны он выдвигался много раз. После кризиса 1998 г. Борис Ельцин призвал «менять невыгодную для России международную специализацию <…> путем развития высокотехнологичных отраслей» (президентское послание 1999 г.). В президентских посланиях 2000 и 2001 гг. Владимир Путин отмечал, что «сохраняется сырьевая направленность экономики, мы проигрываем в конкуренции на мировом рынке, все более и более ориентирующемся на инновационные сектора», подчеркивая, что, «если сегодня не начать активно действовать, завтра можно войти в длительную экономическую стагнацию». В своей знаменитой статье «Россия, вперед!» Дмитрий Медведев заявил, что «добиться лидерства, опираясь на нефтегазовую конъюнктуру, невозможно», призвав «сделать Россию страной, благополучие которой обеспечивается не столько сырьевыми, сколько интеллектуальными ресурсами». Вернувшийся в Кремль после недолгого перерыва Путин вновь повторяет и в наши дни похожие утверждения.

Однако ничто в России не выглядит бóльшим диссонансом правительственным усилиям, чем реальное положение дел в данной сфере. В 1995 г. на долю «минеральных продуктов» приходилось 42,5% экспорта. В 2000-м — уже 53,8%, в 2007-м — 64,9%, а по итогам 2011 г. — 70,3% (данные Росстата по товарной структуре экспорта Российской Федерации). По официальным расчетам, пропорционально росла и доля так называемых нефтегазовых доходов в федеральном бюджете: с 24,4% в 1997 г. до 32,3% в 2002-м, 40,7% в 2007-м и 50,4% в 2012-м. Заклинания о модернизации не помогают: роль сырьевого сектора в экономике продолжает расти, а ведь помимо энергоносителей к этой сфере относится также производство металлов, удобрений, леса и многого другого. Россия безусловно остается сырьевой державой — и столь же безусловно это считается опасным и требующим преодоления.

Не пора ли поставить вопрос: а что, собственно, является в этой ситуации столь опасным и неприемлемым? Противоречит ли наличие мощного сырьевого сектора интересам национальной экономики? Оправданно ли само намерение сменить вектор развития — и даже если оно оправданно, то реализуемо ли оно на практике с учетом российских и мировых реалий?

Начнем с простого вопроса: действительно ли сырьевой сектор — это отсталое производство, в подметки не годящееся интернет-технологиям? Как минимум это весьма спорный тезис. Во всем мире добыча полезных ископаемых — сектор, отличающийся высокими технологическими стандартами и исключительной фондовооруженностью. Более того, сегодня энергетические компании («Газпром» не в счет) вкладывают миллиарды в новейшие технологии, направляя на это от 4 до 7% совокупной прибыли. И так ли очевидно, что развитие новых технологий возможно лишь в условиях радикальной структурной перестройки экономики? Разве мы не видим сегодня, как одна только новая технология добычи сланцевых газа и нефти может изменить весь геополитический баланс не меньше, чем изобретение интернета? Разве разработка методов использования новых технологий получения энергии не есть условие конкурентоспособности страны? Разве спрос со стороны отрасли не может создать мощные мультипликаторы роста во всей экономике, если его с умением использовать? На мой взгляд, сторонники «умных перемен» просто закрывают глаза на эти, как и на многие другие, вполне очевидные экономические обстоятельства.

Часто говорят о сырьевом проклятии, имея в виду, что государства, ориентированные на добычу сырья и перераспределение ренты, менее демократичны и развиты, чем промышленные державы. В условиях, когда США уже стали крупнейшим производителем газа, а скоро достигнут первой строки в рейтинге добычи нефти, этот тезис уже не выглядит бесспорным. Скорее можно утверждать, что ни одна европейская страна или страна, населенная преимущественно выходцами из Европы, не свалилась в авторитаризм, запутавшись в ресурсах, — ни США, ни Канада, ни Австралия, ни даже Бразилия. А развитие, например, Монголии прекрасно показывает, как рентная экономика может быть демократичнее не только сырьевой России, но и индустриального Китая. Россия в данном случае — исключение, а не правило (что делает этот факт лишь еще более грустным). Так что политика в данном случае довольно-таки автономна от экономики.

Иногда звучит и парадоксальное утверждение о том, что сырьевой сектор не способен обеспечить стране необходимые рабочие места и, таким образом, на него могут делать серьезную ставку лишь те, кто не видит за Россией в будущем статуса великой державы. Этот тезис, на мой взгляд, несостоятелен, так как в России (как и в любой другой стране с европейской ментальностью населения и относительно высоким уровнем жизни) объективно нет предпосылок для роста населения, и, если только мы не собираемся в относительно недалеком будущем стать страной, преимущественно состоящей из мигрантов, нам следует развивать в первую очередь те отрасли, в которых на единицу занятости создается большой объем валового продукта, и на базе получаемых доходов модернизировать остальную экономику.

Обратившись к фактам, можно заметить ряд важных обстоятельств. Во-первых, на традиционной энергетике рано ставить крест. В 1980 г. запасы нефти в мире оценивались в 683 млрд барр., а газа — в 71,6 трлн куб. м. В 2012-м эти цифры составляли уже 1,69 трлн барр. и 187,3 трлн куб. м, несмотря на огромные масштабы добычи. За тот же период вопреки всем технологиям энергосбережения объем потребления нефти вырос с 61,3 млн до 89,8 млн барр./сутки, а газа — с 1,44 трлн до 3,31 трлн куб. м в год. Проблема не в том, что Россия сидит на игле: она скорее в том, что наши «эффективные менеджеры» не в состоянии нарастить добычу. Казахстан добывает в 3,2 раза больше нефти и в 3,3 раза больше газа, чем в 1989 г.; Катар увеличил добычу газа за это время в 25,3 (!) раза, а мы как вышли на позднесоветские уровни РСФСР в 2008 г., так не можем их превзойти — и, похоже, не собираемся (все данные в этом абзаце — по BP Statistical Review of World Energy 2013).

Во-вторых, добывающие отрасли в России остаются наиболее привлекательными для инвестиций. И это обусловлено не столько высокими ценами на сырье, сколько проблемами в остальной промышленности. По подсчетам западных экспертов, сейчас в России лишь 22% инвестируемых в развитие промышленных объектов средств направляется на покупку оборудования, технологий и патентов (в США — 50%, в Сингапуре — 77%), тогда как остальное тратится на строительство зданий и подведение коммуникаций (расчеты Gaddy, Clifford and Ickes, Barry. Bear Traps on Russia’s Road to Modernization, London, New York: Routledge, 2013, стр. 30-31). Это означает, что гипотетическая индустриализация России, о которой мечтают и левые, и правые, и «государственники», и «демократы», в современных условиях попросту экономически невозможна и следовало бы сосредоточиться на обсуждении иных, более реалистичных вариантов.

В-третьих, как высокорентабельная отрасль, именно сырьевая экономика способна предъявить основной платежеспособный спрос на новые технологии и оборудование, т. е. стать локомотивом всего народного хозяйства. Но это только в том случае, если она начнет развиваться, а не стагнировать, закрытая от иностранного участия и наращивающая государственное присутствие в секторе. Именно поэтому нужно прекратить рассказывать самим себе сказки о зарождающейся в России «экономике знаний» и о «Сколково», которое станет мотором экономического роста. Информационная экономика создает капитализацию, но не рост. Не стоит забывать, что в 2012 г. общий объем конечной выручки у Apple был на 30% меньше, чем у Shevron, и в 2,9 раза меньше, чем у ExxonMobil (по данным FT, Global 500 за 2013 г.).

В-четвертых, не нужно сбрасывать со счетов и геополитические вопросы. Сегодня Россия экономически привязана к Европе — и практика показывает, что выход на азиатские рынки не происходит слишком легко: нет ни инфраструктуры поставок с нашей стороны, ни достаточного спроса со стороны партнеров. Для сохранения наших позиций в ЕС необходимо повышение как эффективности добычи, так и ее объемов, чего не произойдет, если акцент будет смещен с сырьевого сектора, например, на индустриальный. В то же время надо понимать, что Россия никогда не присутствовала на мировом рынке конечной промышленной продукции и, попытавшись на него выйти, мы сразу же столкнемся с нашим (якобы) главным стратегическим союзником, Китаем. Насколько нужны нам сегодня перемены, способные случиться при реальном слезании с сырьевой иглы, — это большой вопрос.

Иначе говоря, тема о том, нужно ли России отказываться от современной специализации ее экономики, представляется мне полем для дискуссий, но никак не той сферой, в которой все основные вопросы давно решены. Я не настаиваю на том, что не нужно ничего менять, но я убежден, что, прежде чем это делать, следовало бы не только беспристрастно взвесить все «за» и «против», но и сформировать возможную стратегию действий в случае сохранения нынешней специализации нашей страны.

Ресурсы нужно добывать сейчас и строить на этом будущее

Разработка стратегии развития, учитывающей сохранение нашей страной сырьевой специализации, могла бы стать сегодня важнейшей задачей. Ведь становится все понятнее, что преодолеть сырьевую зависимость мы пока не можем. Не претендуя на исчерпывающее решение, я хотел бы отметить некоторые возможные элементы такой стратегии и продемонстрировать их привлекательность.

Начнем с тех моментов, которые отчасти смыкаются с геополитикой.

Во-первых, Россия могла бы позиционироваться в отношении своих западных партнеров как страна, обеспечивающая наилучшие цены для промышленных потребителей энергоресурсов. Сегодня нефтяники получают в свое распоряжение лишь малую часть от мировой цены добываемой ими нефти, и, если бы государство санкционировало продажу нефти и газа на внутреннем рынке для промышленных предприятий по цене, значительно ниже мировой (и немного разобралось бы с проблемами «подсоединения к сетям»), это стало бы невиданным стимулом для переноса из ЕС в Россию массы энергоемких производств. Налоги с них компенсировали бы неполученные экспортные пошлины — и даже если не в полном объеме, то страна получала бы несомненные выгоды от промышленного развития. Результатом такой стратегии на западном направлении стала бы реальная экономическая интеграция России и Европы — причем на гораздо более равноправных началах, чем это можно предположить в условиях, когда Россия остается экспортером по большей части лишь необработанного сырья.

Во-вторых, Россия могла бы позиционироваться в отношении своих восточных партнеров как страна, обеспечивающая наилучшие условия для инвестиций в разведку и разработку новых месторождений. Вместо того чтобы бесплатно раздавать лицензии «Газпрому» и «Роснефти», необходимо привлечь к освоению сибирских, арктических и шельфовых месторождений японские, американские, канадские, австралийские компании. Приход крупных инвесторов оживил бы экономику Сибири и Дальнего Востока, на рыночных условиях интегрировал бы ее в хозяйственный комплекс Тихоокеанского региона, создал бы хорошие условия для экономического и политического торга с Китаем. Результатом этой стратегии на восточном направлении стало бы существенное наращивание объемов добычи энергоресурсов и приход в отрасль новых передовых технологий и практик.

Кроме этого необходимо кардинальное изменение сложившихся методов конкуренции на внутреннем рынке и методов сбыта — на мировом.

С покупкой «Роснефтью» ТНК-ВР в России практически устранена внешняя конкуренция на энергетическом рынке, среди отечественных компаний доминируют государственные гиганты. Это приводит к стагнации производства (тот же «Газпром» снизил добычу за 2002-2012 гг. на 7,3%) и резкому повышению издержек. России нужно вернуть и внешнюю, и внутреннюю конкуренцию, так как удержание издержек под контролем и их снижение — единственный метод сохранения присутствия страны на мировом газовом, а потом и нефтяном рынке. Важнейшая цель реальной конкуренции состоит в прекращении, с одной стороны, роста издержек, а с другой — падения доли России в добыче нефти и газа (которая сократилась за 1989-2012 гг. соответственно с 17,7 до 12,8% и с 29 до 17,6%; доли России в добыче нефти и газа — по BP Statistical Review of World Energy 2013). Без преодоления этих тенденций об «энергетической сверхдержавности» речи не идет.

Во внешней стратегии курс также должен быть изменен. Сейчас Россия экспортирует значительную часть нефти и газа по трубопроводной системе, что жестко привязывает ее к рынкам сбыта — причем курс властей направлен на то, чтобы строить все больше труб. Между тем России в условиях роста глобальных политических рисков следует делать ставку на то, что она представляет собой единственную европейскую страну, выступающую одним из крупнейших экспортеров энергоресурсов. В рамках такого подхода Россия могла бы позиционироваться как supplier of last resort — как поставщик, готовый отгрузить товар в любую точку мира при любом колебании конъюнктуры. Поэтому акцент должен быть сделан на развитии нефтеналивных терминалов и собственного танкерного флота, на строительстве заводов по сжижению газа на Балтийском, Черном и Северном морях, на приспособлении сырьевой отрасли к работе в условиях колеблющихся, а не стабильных цен. России нельзя проигрывать европейский рынок Катару и США — потому что это в большей мере вопрос национальной безопасности, чем строительство новых боевых кораблей или перевооружение армии, с которой в мире ни сейчас, ни в будущем никто не собирается воевать.

Абстрактная идея перехода от сырьевой экономики к инновационной соответствует логике современного экономического прогресса. Но она имеет как минимум три изъяна. Во-первых, во всех крупных странах такой переход предполагал «промежуточное звено»: развитую промышленность, ориентированную на конечный спрос и конкурентоспособную в мире. У нас ее сегодня нет. Для ее создания нужны 20-25 лет, мощная финансовая подпитка из внутренних источников, умелое встраивание в международное разделение труда и приход значимых иностранных инвесторов. Во-вторых, чтобы инновации обогащали Россию, а не ее «партнеров», сама отечественная экономика должна предъявлять на них спрос — а сегодня можно говорить о любых предпосылках инновационного роста, но только не об этой. Наконец, в-третьих, смены технологических укладов всегда чреваты серьезными кризисами: структурная перестройка в условиях быстрого экономического роста — это нонсенс. Между тем России сегодня необходимы еще как минимум 10-15 лет роста, чтобы в стране сформировался нормальный политический процесс, а уровень потребления достиг тех значений, на которых обычно и происходит приход новой технологической волны.

Поэтому я призываю задуматься о снятии лозунга инновационного прорыва с повестки дня и о максимально полном и эффективном использовании сырьевого потенциала российской экономики. Здесь существует сегодня масса задач и возможна масса серьезных прорывов.

Мы постоянно говорим о низкой производительности в российской экономике. Но не надо рассуждать абстрактно. Выручка на одного работника компании МТС с ее 22 000 занятых по итогам 2012 г. превышает аналогичный показатель в Deutsche Telekom. Зато в том же «Газпроме» с выручкой за 2012 г. в $156 млрд занято 417 000 человек — на 10% больше, чем в ExxonMobil, Chevron, Shell, BP, Repsol и ConocoPhillips, вместе взятых, их суммарные продажи составили в прошлом году $1,76 трлн (по данным FT Global 500 за 2013 г.). Неужели мы должны зацикливаться на интернет-технологиях, когда производительность в базовых отраслях столь низка? Разве не здесь можно достичь самого впечатляющего рывка при относительно предсказуемых затратах? А если в отрасль придут новые технологии, может быть, и те невиданные издержки, которые сейчас препятствуют введению в эксплуатацию новых месторождений, смогут быть снижены?

Мы постоянно говорим о развитии Сибири и Дальнего Востока — но сами природные условия и населенность этих территорий не позволяют создать там мощный индустриальный кластер. Зато продуманная и основанная на международной кооперации стратегия ресурсного развития могла бы изменить очень многое. И не надо повторять сказки о том, что эта часть страны мало заселена. Если бы плотность населения на Аляске была такой же, как в среднем по Восточной Сибири и Дальнему Востоку, она имела бы 13 млн жителей и стала бы в таком случае пятым по численности граждан штатом США, будучи сегодня 47-м. Но малая заселенность Аляски не мешает ей иметь ВРП в $69 000 на человека в год, тогда как в Сибири этот показатель не превышает $9000-10 000. Если мы хотим развивать восточные территории, то это можно сделать лишь через эффективное освоение их богатств, а не через мечты о транзитных путях или инновационных кластерах.

Мы постоянно говорим о повышении роли России на мировой арене — и в этом аспекте технологическая революция сегодня нам не поможет: какие бы инновации мы ни предложили рынкам, они будут коммерциализированы не у нас. Вкладываться сейчас в технологический рывок — значит перераспределять полученные от сырьевых доходов деньги в скрытые дотации развитому миру. Насколько это выгоднее, чем консолидировать позиции крупнейшего игрока на сырьевых рынках Евразии, я предложил бы хотя бы задуматься. Список подобного рода дилемм можно продолжать долго.

В данной статье я не пытаюсь утверждать, что России не нужно развиваться; я призываю лишь прямо поставить вопрос о том, что является нашим главным конкурентным преимуществом. Это, увы, не научные кадры, которые по большей части уехали из страны и которые не родятся здесь ни завтра, ни в будущем при нашей системе образования. Это не территория, значительная часть которой не может продуктивно использоваться. Это ресурсы, малая толика которых освоена, но о большей части которых мы можем только догадываться. Именно они должны стать основой новой стратегии российского прорыва. Нам не нужно резервировать их на будущее, когда в мире их станет больше или потребность в них упадет, — их нужно добывать сейчас и строить на этом международное сотрудничество. Нам не нужно доводить цены на них на внутреннем рынке до мировых, ублажая монополистов и отпугивая промышленников. Нам нужно строить на основе их использования новую региональную и федеративную структуру страны, порождая конкуренцию между ее частями за инвестиции, кадры и технологии. Я думаю так потому, что подобная стратегия может быть прописана конкретно и зримо, и потому, что существующие тренды указывают на то, что Россия не может переломить сложившихся тенденций. И поэтому, быть может, их не стоит ломать. Потому что ломать мы умеем. Но не строить.

Метки: кризис, Путин, стратегия. Россия, экономика